Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [204]

Как жаль, что я не художник и не могу зарисовать по памяти этих двух, может быть, самых лучших людей, с которыми меня столкнула жизнь, – нарисовать эту лужайку, которая и до сих пор кажется мне и моим детям самым лучшим местом на земле: так много счастья, ласки, любви мы здесь видели, так много здесь было пережито, передумано, перечувствовано. Зарисовать и эту бедную хатку, теперь давно погибшую в огне пожара, и акации, теперь вырубленные, и огород, и старый сад, и самое солнце, заливавшее все в этот день своими сверкающими весенними лучами.

Старики разговаривали между собой и не сразу заметили нас. И такой взаимной дружеской любовью были полны их фигуры».

В последние годы Мария Александровна не на шутку опасалось, что Толстому стало не по силам ездить к ней.

«Голубка, дорогая моя, – пишет она Татьяне Львовне, – попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани Бог, да он упадет… Спасибо за любовь ко мне…».

Овсянниково принадлежало дочери Толстого Татьяне Львовне. Ей слово:

«От времени до времени Мария Александровна выходит из своей избушки и поглядывает на бугор, ведущий к деревне. Она знает, что почти всегда, когда к ней приезжает кто-нибудь из Ясной Поляны, то, наверное, и отец не вытерпит и тоже верхом приедет к ней.

И действительно, она видит, что из-за деревенских сараев показывается всадник. Мария Александровна бросается ко мне в избу и кричит: «Папа!»

Потом выбегает его встречать.

Иногда он слезает с лошади, привязывает ее и входит к нам в избу. Чаще же он разговаривает с Марией Александровной, не слезая с лошади. А Мария Александровна стоит около него, положив руку на плечо лошади, и восторженными, любящими глазами глядит кверху к нему в лицо.

Отец, немного наклонившись к ней, рассказывает ей что-нибудь о том, какие он получил письма, какие были у него посетители…

Когда он уезжает, мы возвращаемся в избу и некоторое время молчим. Мария Александровна полна впечатлений от свидания и разговора, и я не хочу нарушить ее настроения. Потом и я уезжаю, чувствуя, что на сегодня, по крайней мере, я сделалась лучше».[399]

Каждый год, двенадцать лет подряд, с весны до поздней осени Елена Евгеньевна Горбунова-Посадова жила в Овсянникове, рядом с Марией Александровной и хорошо знала атмосферу ее дома.

«Редко где еще так хорошо, так просто, так тепло чувствовали себя люди всех классов, всех состояний, всяких направлений, как у М. А-ны. Нигде, может быть, так не раскрывали душу, нигде не обсуждались самые глубокие вопросы жизни, как здесь.

Здесь и Л. Н. был не только дорогим гостем, но и сам находил успокоение и отдых. Он так часто заезжал сюда, чтобы поделиться своими мыслями, своими радостями и горестями, поделиться новыми сведениями, полученными со всех концов мира. Он знал, что здесь не только поймет его старый друг и оценит все то, чем он живет, но, что гораздо важнее и редко бывает, этот друг любит его за самое лучшее, что есть в нем, стоит зорко на страже того, чтобы это лучшее ярко горело и светило людям».

Почти теми же словами Толстой говорил о достоинстве настоящих женщин в Послесловии к «Душечке». Чеховская героиня обнаруживала эти качества по отношению к Кукину и Пустовалову. В 1905 году, когда Толстой писал это Послесловие, Мария Александровна являла те же качества в личной жизни самого Льва Николаевича.[400]

«Здесь, во «дворце» старушки Шмидт, – свидетельствует дочь Толстого, – находил Толстой простоту жизни, душевный отдых и внутреннее тепло, которого он был лишен в своей домашней обстановке».[401]

Здесь был другой и подлинный дом Толстого. Тот, который был нужен ему.

«Л.Н. знал, что М.А.-не он может спокойно высказать и свои тайные и семейные горести, так как они не вызовут в ней чувства негодования и раздражения на его родных, на людей, живущих с ним. Он знал, что она всех их прекрасно знает и любит и прощает им все то тяжелое, что в них есть. Он знал, что его жалоб не узнает никто, что его самого она поддержит в его чувстве любви, смирения, терпения, что крик боли и негодования, вырывавшийся порою у него, она облегчит своей любовью и лаской и напомнит ему, что все хорошо, все к лучшему, все минуется, одна любовь останется.[402]

Сколько раз помню Л. Н-ча, уходящего от нее со слезами умиления на глазах.

– Все хорошо, Мария Александровна, – говорит он.

– Все хорошо, милый Лев Николаевич, – отвечает старушка и с глубокой любовью смотрит на него».

Бывало, что Мария Александровна пересказывала случаи жизни Льва Николаевича, которые он поведал, но никогда не передавала другим его мысли. Вслед Толстому она считала, что многие беды происходят от пересказывателей мыслей религиозных учителей. Лев Николаевич знал это и потому мог быть с ней безоглядно раскрыт в мысли, даже еще не выверенной. Все его мысли и чувства оставались только между ними. Толстому было очень важно, что он мог делиться с нею всем, в том числе и сомнениями мысли.

«Л.Н., замученный, истерзанный, приезжал к М. А-не отдышаться, посидеть в тихом уголке, среди любящих его людей, поделиться своими мыслями, виденным, слышанным, полученными письмами, – вспоминает Е.Е. Горбунова-Посадова. – М.А. удваивала свою ласку, и видно было, как старик отходил под ее спокойным, любящим взглядом, под ее чуткими расспросами и ободрениями.