Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [205]

– Все-таки все хорошо, милая Мария Александровна, – говорил в конце концов Лев Николаевич.

– Все хорошо, милый Лев Николаевич, – говорила М.А., и у обоих стояли на глазах слезы умиления».

А.Б. Гольденвейзер:

«Как-то сидели после обеда в саду за столом. Была Мария Александровна. Лев Николаевич сказал ей:

– Хорошо, Мария Александровна?

– Хорошо, Лев Николаевич, очень хорошо.

– А я, Мария Александровна, счастливей вас.

– Почему?

– Вас никто не ругает, а меня ругают».[404]

«Что можно сказать о Марии Александровне? Святая! Сгорбленная, худая – кожа да кости, глаза горят,[405] в чем душа держится?! Истинно святые всегда радостны. Радостна была и Мария Александровна. Вся светилась. Душа чистая, наивная. Льва Николаевича она бесконечно любила и чувствовала изнутри по-настоящему. Приедешь с Львом Николаевичем к ней в Овсянниково верхом или на шарабане – она выскочит, увидит Льва Николаевича, задохнется от радости, закашляется… Залает ее шавочка. Лев Николаевич войдет и скажет:

– Хорошо, Мария Александровна!

– Хорошо Лев Николаевич, – ответит она. И чувствуешь, что это у них не слова».[406]

И еще из воспоминаний Е.Е. Горбуновой-Посадовой: «И потекла, дни за днями, год за годом, наша летняя жизнь в Овсянникове, где каждый клочок земли, каждый куст хранит память о Льве Николаевиче. Вот молодой сад, весь посаженный его руками или под его руководством. Вот изба Марии Александровны, на починку которой привозил он лес из Ясной. Вот огромная ветла над старым деревянным столом, врытым в землю, с такими же скамейками вокруг него. Так часто здесь пил он чай, рассказывал все, что волновало, захватывало его, чем он жил в те дни, шутил, смеялся. А сколько было им прочитано здесь писем, просмотрено корректур и т. д… Вот мы сидим под огромной ветлой, закрывающей нас от солнца. Лев Николаевич рассказывает, и, когда говорит о человеческих страданиях, о людях, живущих по велению совести, о торжестве добра в чьей-нибудь душе, голос его дрожит, срывается, глаза заволакиваются слезами.

Но как бы тяжело ни было самому ему, Лев Николаевич всегда скажет в конце концов:

– А ведь хорошо, душенька Марья Александровна. Правда, хорошо?

– Хорошо, милый, уж так хорошо! – отзывается Мария Александровна».

Этот всегдашний диалог, помеченный обоюдной сторгической счастливостью общения, – своего рода пароль. Пароль двуединства их душ и их общей благости.

2(73)

«Пожалуй, из всех толстовцев Мария Александровна была единственной настоящей его последовательницей, – пишет Александра Львовна Толстая. – Несмотря на то, что он была физически измождена… – она была счастлива».[407]

«Марья Александровна была в действительности для Льва Николаевича лучшим другом», – подтверждает Булгаков.

В действительности Марья Александровна и Лев Николаевич последние годы их жизни находились в состоянии эденской сторгии, то есть были самыми близкими людьми не только на Земле, но и на Небе. Лев Николаевич по духу столь же соответственен ей, сколь она ему. Они – двуединое духовное целое.

Мария Александровна всегда ценила то, что всегда ценил Лев Николаевич. Е.Е. Горбунова-Посадова отметила, что «в людях М. А. выше всего ставила любовность, искренность, отсутствие гордости и простоту, страшно ценила работу над собой и физический труд» – ровно, как и Лев Толстой. На вершине же жизни они были удивительно одноцентричны.

«Не могу нарадоваться своему счастью, – пишет Толстой. – Был у Марии Александровны. Она то же испытывает. Как легко было бы всем жить так. Ах, если бы немного содействовать этому».[408]

«Когда я хорошенько подумаю о словах Л. Н-ча, – пишет Мария Александровна – я всегда нахожу, что он прав. Иногда мне кажется, что он ошибается, но, подумав хорошенько, я всегда убеждаюсь, что я сама не понимала дела».

Мария Александровна приняла толстовскую мысль монизма жизни (и все выводы из нее) так, словно всегда ее знала и ждала, когда он выскажет. В последние годы жизни она старалась «не отвлекать своего внимания от того, что Л. Н. писал в Ассархадоне: что жизнь одна, что тот, кто губит жизнь человека или животного, – губит себя».[409]

Лев Николаевич сообщал, что болезнь в духовном отношении много ему дает, что он «доволен, что болел», что «даже жалко выздоравливать». И всегда нездоровая Мария Александровна говоривала, что «она любит болеть».

«Мне бывает стыдно, что мне иногда хочется смерти, – сознавался Лев Николаевич, – освобождения от этого мерзкого скопления атомов. Марии Александровне тоже. Старость подготовляет к ней».[410]

Маковицкий записывает сцену:

«Л. Н. лежал на кушетке. Мария Александровна говорила с ним. Л. Н. говорил ей, какое временами бывает у него высокое духовное состояние сильной любви ко всем, тогда ему хочется в этом состоянии умереть, перейти к Богу. И спрашивал Марию Александровну про это состояние у нее. Она ему сказала, что у нее бывает то же самое, особенно во время болезни.

– А вы не ропщете, что тяжело?

– Бывало, когда была мирским человеком: на прислугу, доктора злилась, даже стен не могла видеть. А теперь состояние духа такое кроткое, смирение нападает, удивительная любовь».[411]