Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [208]
По рассказам Марии Александровны, отец ее был «очень гордый и свободолюбивый человек», но умел сочетать благородство и аристократизм с добротой и сострадательностью. «Когда мы переехали в свою усадьбу, постоянно больные приходили и приезжали, и сам он по больным ездил». Бедных лечил, конечно, бесплатно. Так в те времена поступал любой просвещенный врач. И Берс лечил бесплатно. Но, добавляет Мария Александровна, отец «уедет и пропадет: от одного больного к другому ездит». Бывало и по несколько дней. Это многого стоит.
Женщина воплощает разум в любви. В начале жизни Мария Александровна, скорее всего, руководствовалась разумом отца. И это, в отличие от Софьи Андреевны, не помешало ей потом воспринять истины толстовского разума. Но ни отец, ни другой, никто не мог определять разум ее сердца. Мария Александровна – человек женской эденской души. Такая душа самовластно приходит в этот мир и самовластно живет в нем. Она призвана не только взращивать в духовном росте свое женское эденское существо, но и являть его в двуединстве эденской сторгии с другим эденским существом. Эденская сторгия, в отличие от Сопутства, – двухцентровая. В ней на равных началах участвуют два эденских существа, мужское и женское.
Сближение родителей Марии Александровны проистекало почти по тому же сценарию, что и родителей Софьи Андреевны. Мать Марии Александровны, как и Любовь Александровна Берс, происходила из родовитого и богатого дворянского дома; и, видимо, была пациенткой молодого профессора и врача Шмидта. «Он понравился, и его пригласили приехать в деревню», – рассказывала Мария Александровна. «Там он увидал, как барышня сама гладила батистовое платье», растрогался и сделал предложение. Дед Марии Александровны, как и дед (и особенно прабабка) Софьи Андреевны, не был в восторге от такого брака и поначалу отказал «бедному профессору». Но матушка Марии Александровны настояла. Она любила. И потом всю жизнь самоотверженно любила мужа.
Софья Андреевна и Любовь Александровна – прежде всего семейные женщины и чадолюбивые матери. Мать Марии Александровны – прежде всего любящая жена и сторгически талантливая женщина. Мария Александровна выросла в атмосфере самоотверженной любви матери к отцу. Интересный (одновременно знакомый и незнакомый по биографии Толстого) штрих: «И чуть ли не на другой день после свадьбы отец почувствовал, что он уже не свободен. Мать поняла это, страдала. Она безумно любила мужа». И надо думать, победила его своей любовью. Но равноправия с мужем так и не нажила.
«И к мужу мать относилась с большой нежностью и заботой, а это часто раздражало его. Помню, раз в анатомическом зале он делал опыты с гальванизацией. Пустил электрический ток. А жена кофе ему как раз принесла, хотя и просил он ее не приходить. Ток задел ее, чашка выпала, она упала в обморок. Он ужасно сердился».
Образ любви матери к отцу всегда светил духовной чистотой в сердце Марии Александровны. С этой духовной чистотой сочеталась и обрядовая религиозность матери, и ее патриархальность, которую она стремилась внедрить в уклад своей семейной жизни. Мария Александровна вырастала прочно привязанной к православной церкви.
В молодые годы Мария Александровна переболела туберкулезом. Я и наблюдал в жизни, и не раз читал о том, что болевшие туберкулезом девушки становятся душевно особо доброкачественными женщинами. Видимо, эта их «чахлость» приходится на период самоволия Пути жизни женщины и помогает без особых утрат пройти его. Во всяком случае, Мария Александровна во всевозможных смыслах была в высшей степени чистым и целомудренным человеком. И при этом человеком чрезвычайно жизнерадостным, всегда, и в старости тоже, любившим шутки, смех. Ее сослуживица рассказывает, что комната Марии Александровны «оглашалась взрывами неудержимого хохота всех, заходящих к ней перекинуться парой слов в промежутках между занятиями».
Слова «покатывалась со смеху», «заливается веселым смехом», «помирая со смеху» то и дело встречаются в воспоминаниях о ней. Из воспоминаний Татьяны Львовны:
«У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.
– Мария Александровна, – приставали к ней моя сестра Маша и я. – Вы были когда-нибудь влюблены?
– Ха-ха-ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!
И Мария Александровна покатывалась со смеха.
– Ну, Мария Александровна, расскажите, как вы страдали. В кого вы были влюблены?
– Ах, душенька, отвяжитесь! Слава Богу, что все это давно миновало… Я все и перезабыла…
Но мы все приставали. И Мария Александровна, перебивая себя хохотом и выражениями радости оттого, что она на эту удочку не попалась, рассказывала нам о том, что был какой-то доктор, по которому она страдала. А кроме того, она обожала актера Шумского. Бывало, она ждала у выхода Малого театра его отъезда, чтобы еще раз взглянуть на него; рассказывала, что она достала себе его носовой платок, который хранила, как сокровище.
