Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - [14]
Сын брата и сестры
Как мы уже видели, благодаря своей активной благотворительности в 1870 году – Левушке семь лет, – Пинкус Розенберг был награжден званием потомственного почетного гражданина[92], а в 1873 году – новым почетным титулом: кавалер[93]. Справочник Петербургского купечества на этот год упоминает членов его семьи, которые живут с ним: его вторая жена Ривка, его «по высочайшему повелению усыновленный зять Израил-Шмуил» с женой Басей и их дети: Янкель, Абрам, Лейб, Исай, Софья и Роза[94]. Таким образом, мы точно знаем, что в 1870 году семья дочери Пинкуса Баси уже проживала в Петербурге, но нам представляется возможным предположить, что переезд состоялся раньше, не позднее 1867 года. Пинкус тогда вступил в первую гильдию, развелся с матерью Баси и женился на Ривке Моргенштейн, бывшей на двадцатилетие Пинкуса моложе. В 1870 году Ривка родила мертвого ребенка; надежд на других наследников мужского пола у Пинкуса, по всей вероятности, не оставалось. Именно тогда он и попросил высочайшего разрешения усыновить своего зятя, кое разрешение ему было дано. Акт об усыновлении за № 2899 датирован 3 сентября 1870 года. Сам усыновленный Рабинович и его дети получили фамилию Розенберг. Таким образом, «Лейб-Хаим Рабинович» дожил до семи лет; а в 1870 году родился «Лейб-Хаим Розенберг». Родители этого нового Лейба-Хаима стали не только мужем и женой, но еще и братом и сестрой. Как писал Ницше, которого позднее Бакст, как и все его окружение, будет со страстью читать, великий маг мог родиться только от инцеста. Думал ли об этом наш герой, когда читал и ставил Эдипа Софокла? Нам кажется, что не мог не думать.
По справочникам, вся семья до самой кончины Пинкуса в 1881 году жила у него. Если так, то Левушка – которому в момент смерти деда было 15 лет – не мог в детстве ходить к нему по субботам. Кто ошибается – справочник или наш герой? Этого мы, по-видимому, никогда не узнаем. Во всяком случае, по его собственным воспоминаниям, он жил с родителями на Садовой, а к деду ходил на Невский, восхищался его обстановкой, но самого деда при этом опасался. Вот что записывал с его слов Левинсон: «Импульсивный, живой мальчик побаивался раздражительного старика. Ворчливый благодетель с горечью отчитывал его за малейший беспорядок. Так что Левушка не очень расстраивался, когда дедушка уходил на свою обычную субботнюю прогулку. Тогда-то можно было звонить в большие часы с механической куклой, заводить музыкальные шкатулки всевозможных систем, которые стояли в желтом салоне. В доме его родителей ничто не наполняло Льва подобными эмоциями. Безразличие к предметам искусства было в то время повсеместным в среде русской интеллигенции. Так что дедушка стал для ребенка идолом, безапелляционным арбитром хорошего вкуса. По возвращении домой Левушка переворачивал вверх дном свою комнату, пытался переставлять мебель, следуя эстетике канареечного салона, прятал некрасивые предметы. При этом никакого представления о живописи у деда, по всей видимости, не было. Он никогда не узнал о том, что внук рисовал. Тем временем Льву исполнилось 10 лет. Поступление в лицей положило конец его паломничествам на Невский проспект. Сезам закрылся»[95].
Мы, казалось бы, так и слышим голос Бакста, который диктует Левинсону эти воспоминания. Что в них правда? Что мечта? Что угадываем мы за этими словами?
Во-первых, Левушка ходит к деду по субботам. Сам дед каждую субботу ходит гулять. А в пятницу вечером? Справляет ли он шаббат? И почему, в таком случае, семья не справляет шаббат с ним? Где в это время находятся родители Левушки? Ходят ли они в синагогу? Если да, то в какую? Мы никогда ничего об этом не узнаем. Бакст ничего не расскажет об этой стороне жизни. И это молчание очень много поведавшего о себе художника, наше незнание об этой стороне его жизни есть, вне всякого сомнения, определенная форма знания. Ибо – в своей закрытости – религиозный мир Бакста открывается нам как интимный, внутренний, культурно и словесно неоформленный. Мы склонны предположить, что дед в синагогу ходил, а дети его – нет, и потому отправляли они внуков к нему в субботу. Но в некотором смысле, повторюсь, незнание нам здесь важнее знания.
Во-вторых, дед, по воспоминаниям Левушки, человек отнюдь не легкий. В канареечном салоне без него лучше. Не слышно упреков, за которыми, быть может, скрывалось недовольство тем, что дети живут вне традиции. При этом у деда-иудея красиво, «как в Париже», а у его детей – нет. По всей видимости, некрасота у них – не то позднееврейское или хасидское религиозное презрение к признакам внешнего мира, символом которого являлись молитвенно закрытые глаза, а отсутствие эстетизма в среде русской интеллигенции, разночинного шестидесятничества.
И, наконец, последнее: дед любит красивые вещи, но ничего не понимает в живописи, не интересуется ею. Более того, по всей видимости, светскую живопись он отвергает. В доме у него только одна картина – на еврейский сюжет, наверняка рассматривавшаяся им как предмет религиозный наряду с моделью храма или синагоги. О том, что Левушка увлекался рисованием, ему, чтобы не расстраивать, не рассказывали. Этот штрих – двусторонний запрет на изобразительное искусство, еврейский и разночинский, запечатленный в рассказе Левинсона, – мне кажется особенно интересным, важным и многое объясняющим в замедленном творческом становлении художника. Что же касается картины, которая висела у деда, то ее можно себе представить, например, сходной с картиной Жерома «Соломонова стена, или Стена Плача»
