Летом сорок второго - [34]

На краю деревни стало видно, что голова гужевой ленты свернула к Павловску. Еще Ирина рассмотрела, что солдаты есть лишь в начале и в хвосте колонны.

– Хлопчики, – украдкой обратилась Ирина к хозяевам подвод, – как бы нам в середину пробиться, а?

– Что, тетенька, не хотите вместе со всеми? – вполголоса отозвался один.

– Так ведь гонят непонятно куда, а у меня детки маленькие, замерзнут еще.

– А вы куда намеряетесь? – спросил ее парень с другой телеги.

– В Майданке у меня мужа сестра живет.

– О, Майданка – это подходяще, – не дав Ирине закончить, отозвался первый, – сам я с Березок, мне оттуда к дому ближе.

– А ты откуда, сынок? – спросила Ирина второго.

– Я с Казинки.

Ребята аккуратно, чтобы не бросалось в глаза, стали переезжать в середину колонны. На выезде из села обе подводы свернули к Березкам и скрылись в осенних густых сумерках. В Майданке выяснилось, что на постой к сестре покойного Дмитрия Григорьевича уже поставили две семьи из Бабки, но женщина не отказала в крове своей родне. Едва разгрузив телеги, Ирина оставила детей на попечение их тетки, а сама села на подводу парня, возвращавшегося в Казинку, его путь непременно лежал через Дуванку. На следующий день Ирина вернулась, вызволив из карцера бабушку Ганну и ведя за собой сбежавшую телушку. Семья снова была в сборе.

Сена у родственницы в Майданке не было ни клочка, поэтому скоро порезали всех овец, а потом и телушку. Мясо делили с товарищами по несчастью, эвакуированными бабчанами, а также с определенными на постой в соседних хатах красноармейцами. Корову по понятным причинам приходилось держать любым способом.

Выпал снег и скрыл под собою остатки желтой, побитой морозом травы. Ирина брала Анюту, по ночам ходила с ней на поля под Ерышовку, там после уборочной еще оставалась солома. Ею набивали мешки, грузили на санки, катили их несколько километров по бездорожью. Даже за эту дрянную, вымоченную в снеге солому могли наказать, если бы застали на колхозном поле.

Через неделю Ирина отправилась домой проверить двор и хату. Хватило беглого взгляда, чтобы понять: в хозяйстве кто-то мародерил. Из дома исчезло настенное зеркало, из сеней – ручная пила и еще кое-какие мелочи.

Ирина побежала в сарай, разгребла солому, наваленную сверху зерновой ямы. Она оказалась нетронутой, но Ирина решила тайком вернуться в Дуванку. На коротком семейном совете постановили отправить домой Аню и бабушку Ганну. Ирина строго наказала жить только в землянке, из нее следить за домом и двором, днем на улице не показываться, по воду и за кизяками для печки ходить только ночью.

Придя домой, Анюта перенесла в землянку уцелевшие ценные вещи, а бабушка принялась лепить маленькую печь. Вдвоем они притащили из дома пару кроватей, в углу повесили икону и лампадку. К вечеру их прибранное и обставленное неказистой мебелью жилище выглядело достаточно уютно. Старушка растопила подсохшую печь, на стене землянки заплясали веселые блики. Поужинав, бабка и внучка сели на кровать перед иконой Архистратига.

– Скоро Михайло, праздник наш престольный, – молвила баба Ганна. – Помнишь, Анютка, храм?

– Помню, бабуня. Столбы внутри с двух боков, в рядах. Как заходишь, посередине детвора всегда стояла, на левую сторону, за столбами, бабы, а на правую – мужики.

– Все так рассказала. Это ты не больше пятилетки была, когда его разломали? На моей памяти церква строилась, а я тогда, как ты теперешняя была. Колокольная глава в честь Варвары свячена, а алтарный купол – Михайлов. На престол много к нам народу приходило, со всей округи. Пайдуны, бывало, идут с Белогорья – с утра на пароме, а к вечеру уже морозец прижмет, так они напрямки, по перволедку… Давай, внучка, помолимся.

Не вставая с кровати, старушка и ребенок в два голоса принялись тихо петь псалмы. Дверь в землянку раскрылась, раздался мужской бас:

– Кто тут есть?

– Старое да малое, – быстро ответила бабка.

В землянку вошли двое. Один, видно по всему, офицер в желтом дубленом полушубке, затянутом ремнями и портупеями, в рыжей замшевой шапке с завязанными на макушке ушами. С ним солдат в шинели и с автоматом за спиной.

Аня подумала, что сейчас их снова выселят, и, может, даже дальше, чем в Майданку. Но офицер спросил по-доброму:

– Обогреться пустите?

– Ради бога, – ответила старушка, – тепла не убудет.

Оба военных сели на другую кровать. Солдат снял с плеча оружие, держа за ствол, опустил приклад на землю, потом сдернул шапку, почесал стриженую голову.

– Мороз жмет, – для завязки разговора произнес командир.

– Оно и понятно, ноябрь как-никак, – отозвалась баба Ганна.

– Это вы грамотно трубу от печи в сад вывели, – похвалил офицер.

– Чтоб вражина с того берега искр не увидал.

– Только днем печку не топите, по дыму заметят. И на улицу не показывайтесь: снег выпал, человека хорошо на нем видать.

– Да нам днем и нужды нету. Кизяку и воды мы вечером запасаем, потемну.

Баба Ганна еще много рассказывала о жизни, Аня, согретая ее плавной речью и разлитым по землянке теплом, тихо уснула.

Глава 25

От одного слова «мадьяры» мы приходили в ужас. До сих пор я помню тот страх <…>. Мадьярские солдаты, а мы легко их отличали и по внешности, и по разговору, вешали, рубили топорами тела уже расстрелянных людей с каким-то остервенением. И что мне запомнилось особенно – на их лицах, даже когда они резали женщин ржавыми серпами – были улыбки. Или оскалы…