Лето радужных надежд - [74]

– Проскочим, – буркнул себе под нос Степа.

И тут же склизкий, размокший, размятый предыдущей машиной гребень пополз под его колесами, машина с плеском соскользнула в правую колею, накренилась и встала.

– Прототип твою мать! – с чувством сказал Степа.

Отец крякнул.

Сначала Степа пытался выехать, непонятно на что надеясь, но «девятка» лишь беспомощно буксовала колесами в грязи.

Ничего не попишешь, угу. Степа, кривясь, вылез из машины в глиняное месиво. Отец открыл правую дверь и недовольно уставился вниз.

– Мои виттоны этого не выдержат, – сказал Богдан и опустил кроссовки в лужу. Мутная вода покрыла их целиком.

Осмотр показал, что «девятка» легла днищем на гребень рядом с колеей, ее правые колеса наполовину погрузились в воду.

– Надо толкать. Охо-хо, – вздохнул Степа.

– Не вижу рядом Ивана Поддубного.

– Как, а ты? Девятьсот, девятьсот кило. Одной левой.

– Берегу левую для концертов.

– Тогда правой.

– Берегу правую на случай целибата.

– Кроме нас, тут это. Никого. Барсучка разве? Или енота позвать.

– Эвакуатор зови, пока песец не пришел.

Степа фыркнул, но вытащил мобильный. Естественно, сеть в этом глухом лесу не ловилась. Отец немедленно проверил свой – та же ерунда.

– Надо идти в деревню за трактором, – сказал отец.

– Угу. Иди туда, не знаю куда. В этом районе на одну живую, живую деревню – три заброшенных. Давай хоть это! Хоть попробуем.

Отец закатил глаза, но согласился:

– Только ради тебя, Степаша.

Степа схватился за кузов рядом с раскрытой дверцей, готовый в секунду запрыгнуть за руль, если удастся стронуть. Глухо урчал мотор. Отец уперся руками в багажник.

– Ну, дубинушка, ухнем! – скомандовал отец.

Степа вздрогнул. Зашумело в голове. Но он тут же одернул себя: уймись! Уймись. Не про тебя «дубина», из песни слово вылезло.

– Ты хоть толкаешь? – донеслось сзади.

– Сейчас, – спохватился Степа. – Давай это, на счет три. Раз, два… три!

И они навалились. Колеса елозили в мокрой глине, старушка-«девятка» старалась. На секунду Степе показалось, что под его руками что-то тронулось, сдвинулось. А потом отец поскользнулся и с воплем шлепнулся в грязь.

Он встал из лужи, матерясь. С блестящей желтой куртки текла вода и со чпоканьем отваливались комки грязи. Голубые джинсы стали ногами свежего глиняного колосса. Лицо с синяком покрыли болотно-коричневые брызги.

– Ой-ей-ей… – Степа на всякий случай сделал шаг назад. – В приличное, приличное общество тебя уже не пустят.

Отец брезгливо стряхивал с себя грязь. Но больше получалось не стряхивать, а размазывать.

– Ведь ясно было! – вспыхнул отец. – Как два муравья в говне! Я же говорил: трактор! Иначе как трактором не вытащить – это, блин, любому дураку ясно!

Степа заледенел. В голову бухало, будто колоколом. Он упер руки в бока:

– Это ты что? Хочешь сказать, я дурак?!

– Ничего я, на хрен, не хочу, кроме трактора, – хмуро ответил отец.

– А по-моему, да. Ты хочешь сказать, что я дурак, – Степа воткнулся тяжелым взглядом в землю.

– Пфф…

Отец потоптался, отряхиваясь и чертыхаясь себе под нос. Потом примирительно сказал:

– Да ладно тебе.

– Мы, дураки, вам свою компанию не навязываем, – бросил Степа.

– Хм! Ну раз так… чао!

Отец ушел.

Через минуту белое бешенство схлынуло, Степа уже мог нормально соображать. Он устало прислонился к капоту «девятки». Наверно, надо было бы пойти за отцом, вернуть его. Что он такого сказал? Это ж фигура речи была. «Ежу понятно», «как дважды два» – типа того. Он не имел в виду…

Но от этих успокоений Степе легче не стало. Потому что сразу вспомнилось, будто это было вчера, а то и сегодня, – вспомнилось, как он в семь лет мел асфальт, готовился пойти в дворники, потому что отец сказал: тебе только туда дорога. Может быть, он говорил что-то еще, вроде: соберись, начинай соображать, а не то… Но Степа запомнил одно: «в дворники пойдешь». «Объясните мне, Степа что – дурак?» – говорил отец с кем-то по телефону. «В роду тупиц не было, в кого он такой?» – жаловался отец Майе. Перед тем как уехать в Москву, он ссорился с матерью на кухне (ночью, они думали, Степа не слышит), он бросал в нее едкими словами, а те рикошетом ранили Степу. «Мне скучно! Я задыхаюсь здесь. Когда мы в последний раз вместе смеялись? Не помнишь? О чем с тобой говорить, кроме эклеров? И Степку испортила. Я не следил. Ты его отучила думать…» Сказал, а через неделю после той ссоры собрал чемодан и уехал. Ну да. Он же задыхался.

Обида резала сердце. Хлоп! – и выскочила сюрпризом из дальнего шкафа. Обида проводила по сердцу пилой, но слез не было. Потому что… что уж плакать? Ты вырос. Здоровый лоб. Нет больше маленького Гавроша, который мог бы предъявить этот счет. А ты взрослый, дееспособный, и никто тебе ничего не должен. В том числе извинений за детские обиды двадцатипятилетней давности. Не до- ждешься.

Степа вдруг вспомнил, как его школьный друг пожаловался вернувшейся из отпуска матери: отец ремнем выдрал. «Ничего, – сказала мать. – Других отцы обрезком трубы бьют!»

А? Кончай кукситься. Других отцы обрезком трубы били.

Степа шмыгнул носом и пошел вперед, на просвет. Впереди были поля – заросшие, зеленые и бронзовые, сжатые; виднелись купы деревьев, речушка, и совсем далеко, у горизонта, поднимались трубы с дымком, а может, казалось. Метрах в двухстах впереди их дорогу пересекала другая, тоже пустая – ни машины, ни человека. Только двигалась к перекрестку желто-грязная спина отца. Кажется, он прихрамывал.