Лето радужных надежд - [71]

Богдан осекся. До него вдруг дошло кое-что. Кое-что лежавшее на поверхности, мимо чего он проскальзывал десятки лет.

– Да ну, – сказал сын. – Эти венки на месте аварий – не. Не надо дорогу, дорогу в кладбище превращать, угу.

– А понимаешь ли ты, Степа, – шепотом заговорил Богдан, – что моего отца «Волга» закончила свой путь на правой обочине шоссе, если ехать из Домска в Москву? Но до этого его выбросило, его закрутило и выбросило через разделительную! И он со встречным грузовиком столкнулся! Понимаешь ты, Степа, что это значит? Он не в Москву ехал. Он возвращался в Домск!

Сын смотрел на Богдана осторожно, как на сумасшедшего.

– Ээ… Возвращался. Угу. И что?

Богдан прикрыл глаза. Отец возвращался. Он все-таки не бросил их. Он возвращался к ним, к Богдану и к матери, когда все случилось. Ну да, мать так и сказала ему, только он не поверил. Он почувствовал, как на его губах сама собой, дрожа и мерцая, возникает улыбка. Он открыл глаза.

– Да так, Степ, – сказал он. – Только то, что он был неплохой отец. Вспыльчивый и упертый на всю голову, не спорю, но неплохой отец! Да. Ну, что стоим? Заводи шарабан.

Они поехали. На первой же заправке Степа влил в себя три порции черного кофе и дальше рулил взбодренный, как после ласки проводом в двести двадцать вольт. А Богдан вспомнил про голос, окликнувший его сзади. Ведь не взгляни он на Степу, кто знает… Соловей-старший еще раз посмотрел назад.

– Что там у тебя за барахло валяется?

– Это? М-м… разное. Там, кстати, там твоя сумка. Угу. Которую ты у нас забыл.

Богдан перегнулся назад и из-под Степиной куртки вытащил холщовую сумку с тем, что он забрал у матери. Он плюхнул ее на колени, потянул было старый фотоальбом и вернул. Коснулся древнего шахматного учебника.

«Даня».

Сказал тот же голос.

Отчетливо и негромко.

Богдан бросил взгляд на сына: тот смотрел на дорогу, будто не слышал ни звука.

А голос повторил: «Даня».

Богдан почувствовал, как волоски у него на предплечьях поднимаются дыбом. Но это был не страх. Это было ощущение, что он попал в невидимый пузырь особого пространства, пересекшего грань, отличного от всего окружающего, дышащего по своим законам. И он чувствовал рядом чье-то присутствие. Закрыв глаза, он мог бы сказать, что кто-то стоит рядом с его плечом. И он теперь догадывался кто.

«Так это ты нас спас».

Богдан медленно взял в руки учебник по шахматам. Старый коричневый переплет царапался, как коготки ящерки. Богдан распахнул книгу, листнул ее – и сразу, как по заказу, увидел среди страниц отдельный исписанный лист, белый, помятый.

Богдан развернул его бережно, как бабочку. Он вобрал все строчки в себя разом, как картину. А голос рядом начал читать:

«Дорогой мой Даня.

У нас вчера опять была ссора. Le scandale, как сказал бы один мой французский друг. Я глубоко уверен, что ты не прав, что ты требуешь от себя чересчур мало, ты как бы постоянно даешь себе фору, но ведь не надо. Ты способен на большее. Я в это верю, я это знаю».

Богдан закусил губу. Время исчезло. Ему снова было тринадцать, десять, шесть лет. Отец был живой, рядом. Что было вокруг – дверца, приборная панель, лобовое стекло, плечо Степы, – это все отодвинулось в неважную, опаловой дымкой затянутую даль.

Голос помолчал секунду и продолжил:

«Я это знаю. Тем не менее, я тоже был не прав. Потому что годы и опыт должны были бы выучить меня сдерживаться и находить нужные слова – точные и не ранящие. Но, как ты заметил, не научили.

Прости меня, дорогой мой сын. Лучше поздно, чем никогда. Я часто сожалею после наших ссор. Если бы я мог передать тебе то, что понимаю, и не вспыхивать! Если бы ты мог убирать своего клоуна в шкаф – только на время наших бесед, о большем не прошу. У меня сейчас не самый радужный период в жизни, и так уж получается, что тебе достается отец в нерадужном состоянии. Не принимай мой хмурый вид и замкнутость на свой счет. Прости меня за резкости рикошетом. Ведь я тебя люблю. Ты – моя кровь, в тебе часть моего сердца, ты – мой сын.

Я бы хотел…» – тут голос остановился. Так кончалось письмо – недописанным.

Голос молчал, но Богдан чувствовал рядом присутствие отца. Воздух потрескивал, потому что отец был рядом – он почти положил руку Богдану на плечо, держал ее в миллиметре.

«Я тебя подвел, прости меня», – мысленно сказал Богдан.

«Я тоже был не прав», – ответил голос.

«Столько дурацких обид. Не подпускал меня к шахматам. Я был уверен, что ты во мне ничего стоящего не видишь. Что я для тебя – разочарование».

«Я тебя люблю. Ты – моя кровь, в тебе часть моего сердца, ты – мой сын», – произнес отец.

«А при жизни не говорил мне».

«Лучше поздно, чем никогда».

Богдан Соловей, видавший виды взрослый мужчина, почувствовал, как его грудь затопляет горячее облако, и он еле сдерживался, чтоб опять не заплакать, как семилетний пацан. Богдан сохранял полную ясность сознания. Он понимал, что с ним происходит нечто сверхъестественное, но у него не было ни грана сомнений. Сама ткань жизни вибрировала, по-новому закручивая свой узор.

Перед мысленным взором Богдана возникла цепь, сплетенная из сияния. Закрученная, как спираль ДНК, с тающими подробностями – и почему-то знакомая, как схема прибора, которую он знал до последней черточки. Богдан без пояснений понимал, что это – про отцов и детей. Третье кольцо золотистой цепи должно было связывать Альберта – деда Альберта – и Анатолия Соловья, но кольцо надорвалось, когда деда Альберта забрали в тридцать восьмом году. Забрали, арестовали, человек пропал навсегда. А когда вернулся – чудом выпущенный спустя полгода, – то вернулся половиной себя и связь, что была сломана-разбита, не выковал заново. Следующее кольцо соединяло Анатолия и Богдана – тоже ущербное, повторно за предыдущим. Потому что брешь теперь была записана в узор семьи, встроилась в ее ДНК. Следующее звено связывало Богдана и Степу, и оно также было разомкнуто, держалось-вихлялось. Следующее звено было про Степу и Ярослава, оно еще не оформилось, таяло в белом тумане.