Лето радужных надежд - [51]
Возникла пауза, Богдан раздумывал, напевая: «Па-па-пам, часы двенадцать бьют… двенадцать бью-ут!» Майя уловила, что многовато в его голосе сомнений, и заторопилась:
– Знаешь, забудь. Я уже сказала подруге, что не поеду. Хотелось бы мне? Ну, что ты спрашиваешь! Разумеется. Хотелось, но… это не вопрос жизни и смерти, – как можно легкомысленнее ответила Майя.
– Нет, поезжай, – сказал сын. – Деньги я дам.
Майя облегченно вздохнула. Ах, Даня! Как хорошо, что ты привык меня баловать!
Она не хотела ни в коем случае говорить сыну о своей болезни. Если б сказала, он бы тут же выложил что там двенадцать тысяч – сто двенадцать. «Дай мне денег, а то умру» – все равно что стенобитным ядром ударить. Отдаст все, продаст все до последней нитки. А если дает на безделицу, значит, дела у Дани в порядке и ее недавние волнения, не случилось ли беды с компанией сына, беспочвенны. Но сверх того, Майя не хотела говорить из убежденности, начинавшейся за пределами рацио, что Богдану не выдержать такой новости. Почему? Она не смогла бы доказать это, просто чувствовала, что должна оставаться для него незыблемой опорой, островом безмятежности – сколько сможет.
Майя возвращалась к этому разговору мыслями весь вечер и полночи. Ворочалась, не могла уснуть. Ей стало хуже, пришлось выпить лекарство. Разорение – по-хамски лопнувший фонд – это она отодвинула от себя, а переживала щедрость своего сына, и его доверие к ней, а еще – ту паузу, когда он раздумывал, может ли дать… Неспроста раздумывал?
Наутро Майя сделала еще один звонок.
Глава 17
– Покажи нас со Степой через год, – твердо сказала Юля и крутанула бронзовую стрелку таймера.
Порыв темноты, секундная тряска – и она очутилась в телевизоре, демонстрировавшем помехи. В однородном, потрескивающем сером пространстве без видимых границ, в котором то здесь, то там проскакивали красные и синие искры.
«Это черт знает что!» – подумала Юля и тут же, как хрустальный осколок, в нее вонзилась головная боль.
«Пшшш» – шипело и трещало однородное нечто. «Продолжать?» – возник сквозь шипение вопрос. «Продолжай!» – через силу потребовала Юля.
Ее подкинуло, снова окунуло в темноту – и выбросило в том же бесформенном пространстве помех. Время здесь размазывалось, терялось. Прошли то ли секунды, то ли минуты – посреди «ничего» и мигрени, – и снова появился бесстрастный вопрос: «Продолжать?» – «Продолжай». Пшшш… без цветов, без света, без края, без событий – ничто. И дикая головная боль – как плата за возможность посмотреть на него.
«Хватит!» – приказала Юля.
Музейный подвал вдруг обрел множество красок. Белый! Ах, какой белый здесь потолок! И горчичные стеллажи ровным рядом, а на них за стеклом – синяя эмаль чаш, розовые и бордовые цветы на фарфоре, небесно-голубые кувшинчики, мерцающая позолота канделябров… И какое блаженство – чувствовать твердый пол под ногами, брать в руки вещи, имеющие форму и характер – гладкие и с зазубринами, бархатные, шершавые, с серебряной канителью, с запахом теплого дерева… Блаженство – быть!
– Я не принимаю это «ничто» за ответ, – сказала Юля орлу и поставила его на полку. – Ты издеваешься надо мной. Или ты просто сломался. Да, скорее всего, так…
Она вышла из хранилища и в задумчивости вернулась в свой крохотный кабинет. Из окна все так же был виден бетонный забор, разлинованный тенями от тополей, мятно-зеленая стена соседнего института, залитый солнцем уголок музейного двора. Тишина и покой. Юля проверила электронную почту: ей пришло письмо из петербургского Русского музея. Заведующая отделом графики, очень вежливая, неторопливая дама, с которой Юля разговаривала прежде по телефону, писала ей, что высочайшее дозволение получено: директор Русского музея поставил подпись. Четыре великолепных творения отправятся на выставку в Домск. Петр Соколов, родоначальник русской акварели, – «Портрет неизвестной в белом», воздушный и полный достоинства. Карл Брюллов, мастер радужного колорита, – итальянские красавицы у колодца. Крамской – многоцветный и нежный «Деревенский сад». И еще один классический букет кисти художника классом пониже. О, это была добыча! Причем добыча, отбитая, вытребованная самой Юлей. Ведь сначала от нее хотели отделаться четырьмя пейзажами и архитектурными видами. Год назад Юля бы с благодарностью приняла, что дают, а теперь она начала просить больше, уговаривать, настаивать, обосновывать!
– Ай да я, – усмехнулась Юля, перечитывая имейл.
Она чувствовала тихое удовлетворение и в то же время была удивлена: она ожидала, что обрадуется больше. Ведь это была победа, и стоило немедленно побежать к коллегам, рассказать о ней, хвастаться, прыгать и кричать «ура!»… Но не кричалось.
«Что ж тебе надобно? – спросила Юля саму себя. – Начальство много не требует, коллеги не подсиживают и не завидуют. Все интеллигентные люди, занимаются своим делом, каждый в своем углу».
Она вспомнила, как в воскресенье после экскурсии пересеклась с Чуфаровым. Он отдал ей деньги – шестнадцать тысяч, между прочим, да, целых шестнадцать тысяч рублей за неделю! А потом они немного поболтали. С Чуфаровым было общаться легко, как со старым приятелем, хотя они были знакомы всего ничего. У этого краснощекого здоровяка с моторчиком был особый дар – в одну минуту создавать ощущение, что он тебе рад и в тебе заинтересован, как в важной персоне.
Юля стремится вырваться на работу, ведь за девять месяцев ухода за младенцем она, как ей кажется, успела превратиться в колясочного кентавра о двух ногах и четырех колесах. Только как объявить о своем решении, если близкие считают, что важнее всего материнский долг? Отец семейства, Степан, вынужден работать риелтором, хотя его страсть — программирование. Но есть ли у него хоть малейший шанс выполнить работу к назначенному сроку, притом что жена все-таки взбунтовалась? Ведь растить ребенка не так просто, как ему казалось! А уж когда из Москвы возвращается Степин отец — успешный бизнесмен и по совместительству миллионер, — забот у молодого мужа лишь прибавляется…
Две девушки-провинциалки «слегка за тридцать» пытаются покорить Москву. Вера мечтает стать актрисой, а Катя — писательницей. Но столица открывается для подруг совсем не радужной. Нехватка денег, неудачные романы, сложности с работой. Но кто знает, может быть, все испытания даются нам неспроста? В этой книге вы не найдете счастливых розовых историй, построенных по приторным шаблонам. Роман очень автобиографичен и буквально списан автором у жизни. Книга понравится тем, кто любит детальность, ценит прозу жизни, как она есть, без прикрас, и задумывается над тем, чем он хочет заниматься на самом деле. Содержит нецензурную брань.
Читателя, знакомого с прозой Ильи Крупника начала 60-х годов — времени его дебюта, — ждет немалое удивление, столь разительно несхожа его прежняя жестко реалистическая манера с нынешней. Но хотя мир сегодняшнего И. Крупника можно назвать странным, ирреальным, фантастическим, он все равно остается миром современным, узнаваемым, пронизанным болью за человека, любовью и уважением к его духовному существованию, к творческому началу в будничной жизни самых обыкновенных людей.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!