Лето радужных надежд - [46]

– Ты языком не бряцай, а бери и езжай ко мне! – настаивал Кеша.

– Нет, смарагдовый мой. Аки паки, увы.

Богдан сослался на то, что должен отбыть на семейный ужин, и закруглил разговор. Свернув, он снова вышел на Таврическую улицу, на которой полчаса назад расстался с родными. Длинная улица тянулась более чем на километр, одним концом упираясь в проспект Мира, главный проспект города, а другим – в невыразительный и запутанный район рыжих новостроек, именно к нему сейчас подошел Богдан. Во времена его детства здесь были частные деревянные дома с резными наличниками вокруг окон – синими, сиреневыми, белыми ажурами, узорами; из-за заборов лаяли псы, а порой блеяли козы; проходя по улочке, можно было сорвать яблоко или сливу. Теперь он видел одинаковые подъезды с бетонными козырьками, одинаково нечесаные, беспородного вида кусты, одинаковые, как ячейки в таблицах Брайля, обрамленные бетонными прямоугольниками окна. Впрочем, возможно, жильцы, переселенные из сентиментальных домиков в типовые квартиры, были довольны: в красоте и вольготности они потеряли, зато избавились от необходимости ходить за водой к колонке и чистить дощатый нужник.

С одной стороны перекрестка была парикмахерская, с другой – по первому этажу дома тянулась стекляшка, длинная, как двойной троллейбус, с такой же длинной вывеской «Семейный универсам “Кошелочка”». А слева, напротив Таврической, высился белый пятиглавый собор в тяжеловесном духе историзма начала двадцатого века. Ни сорок, ни пятнадцать лет назад его здесь не было, значит – новый, а скорее всего, судя по архитектуре, восстановили, реконструировали то, что было снесено в первые десятилетия советской власти.

Это место было для Богдана новым и безликим, как недавно отчеканенный червончик. С ним не связывалось никаких воспоминаний, никаких славных подвигов, даже в те времена, когда здесь за яблоневыми кронами прятались домики с узорчатыми наличниками, а сам Богдан был еще пацаном. И пожалуй, сейчас пройтись по чужому району, не ощущая ни единой связи, дергавшей бы сердце за ниточки, – это было самое то, что надо.

Для начала он решил сунуть нос в новехонький собор. Не успел Богдан взойти на крыльцо, как зазвонил телефон.

– Толич, никак ты снова в Домске? – загудел владелец ресторанов и баров, в прошлом – соратник Соловья по КБ, застольям и речным сплавам.

– Ну и скорость, Михалыч! Я пару часов, как приехал, а ты уже в курсе?

– Ты разве не знаешь, что Большой Брат следит за тобой? – усмехнулся в трубке Михалыч.

– Понятно. Фейсбук.

Сидя с Майей и Степой в кафе, Богдан, поддавшись моменту, загрузил на Фейсбук одну из фотографий, сделанных черноглазой любительницей танго: Богдан Соловей в кругу семьи. Вот, мол, и у меня есть люди близкие, родней некуда, а что я не показывал их вам в последние десять лет (все больше фото с яхт публиковал) – так это от обостренного чувства прайвеси. Ах, тщеславие!

– Ага, бывает и от Фейсбука польза, – согласился Михалыч. – Ну что, раз ты здесь – по пивку?

– Тому самому? – улыбнулся Богдан. – Индийский эль «Моча раджи»? Лагер «Миклухо-Маклай копченый»?

– А то! Спасибочки за названьица, кстати, используем. Ну, как?

– Заманиваешь ты, Михалыч! Пиво у тебя знатное, я такого и в Мюнхене не пивал. А в «Дворянском гнезде» лосось в травах – объедение, и вид с веранды – мм-м! Способствует и услаждает.

– Стараемся, – скромно сказал Михалыч. – Можно в «Гнездо», если хочешь.

– Не смогу сейчас, мне в свое гнездо надо. Семейный ужин. Давно зван, ради него приехал. Я, наверное, через недельку снова в Домск прикачу. На выходные. Давай тогда, а?

Богдан вошел в собор, гулкий и пустой, с блестящими, как пирожок под яичным желтком, иконами. Внутри, как он и предполагал, все было новым, и он не ощутил ничего похожего на тот благоговейный трепет, который иногда появлялся у него в тысячелетних, покрытых мозаикой церквях Рима.

И все же, повинуясь какому-то капризу, Богдан купил толстую свечу и поставил ее среди десятка огоньков на квадратном подсвечнике-кануне перед Христом на кресте – за упокой. «За упокой души деда Альберта…» Вспомнилось умное, морщинистое лицо деда, выхваченное из летней ночной тьмы светом оранжевого абажура, его сдержанная усмешка, его гостеприимство, долгие разговоры взрослых за овальным дачным столом, безобидное подшучивание деда над пристрастием бабушки Риммы к фруктовым леденцам и его негромкая, но явная любовь к ней. Вспомнилось, как мать месяц назад рассказала ему, что дед Альберт был арестован в 38-м году и жестоко допрошен, и полгода провел в тюрьме, ожидая расстрела… Пока жена и сын ждали хоть каких-то вестей. Но их не было; жил человек и не стало, словно вмиг похищен нечистой силой. Жил человек – и завис на волоске, между потолком и полом общей камеры. «А я не знал. Я многого про тебя не знал, дед. Сейчас поговорил бы с тобой, да уже не спросишь…»

Соловей вышел из храма и побродил еще по району рыжих многоэтажек, но скоро заскучал. Куда податься? Видеть никого не хочется. Поезд завтра утром. Не идти же, в самом деле, на милонгу с черноглазой Ингой? Она, правда, двигается в танце как Мата Хари, но в остальном – о нет, не его типаж. Даже жаль бедную Ингу: ее ромашки так сокрушительно нелепы, что никто не решится ей об этом сказать. И тем не менее! Мысли его движутся в верном направлении: шерше ля фам!