Лето на Парк-авеню - [55]

Наконец-то мы дошли до этого. Я изучила все фотографии с мамой, какие были у меня, запомнила каждую ее улыбку, каждый взгляд и каждый жест. Я сложила в уме собственную версию ее жизни, мою историю. Но я знала, что она неполная. Не считая моего отца, который был сдержан в разговорах насчет мамы, Элейн была единственным человеком, кто мог заполнить пробелы.

Она ушла в другую комнату и вернулась через несколько минут с плоской лакированной коробкой.

– У меня же есть еще какие-то где-то, – она подняла руки, как бы говоря, что «где-то» может быть где-угодно. – Давай, – она похлопала по подушке рядом с собой. – Посмотрим.

Я присела, и она передала мне фотографию, уголки которой были помяты и загнуты.

– Думаю, мы незадолго до этого познакомились.

Я увидела на черно-белом снимке их двоих в дверях отеля «Плаза». Взяв фотографию в руки, я почувствовала мурашки.

– Видишь, насколько ты похожа на нее?

Я с трудом сглотнула. Конечно, я видела сходство. Но мама всегда казалась мне гораздо красивей. В ней было что-то особенное, отчего люди к ней тянулись. Особенно, мужчины. Женщины – по крайней мере, янгстаунские кумушки – смотрели на нее с подозрением и, вероятно, завистью. Они считали мою маму городской девицей, возомнившей себя лучше их, и, честно говоря, небезосновательно. Все, что только можно, она сравнивала с Нью-Йорком: рестораны были не так хороши, рогалики были не теми рогаликами, сыров раз-два и обчелся, мода на одежду отставала на сезон.

– Ты знаешь, – сказала Элейн, – в «Барбизоне» было немного еврейских девушек, так что мы с твоей мамой держались вместе. Я помню, на Йом-Кипур другие девушки хотели поститься с нами, чтобы сбросить вес, – она взяла другое фото. – Ты только посмотри на это. Кажется, мы тут в одной из наших комнат.

Элейн протянула мне фото с мамой, лежавшей в ногах кровати, подпершись локтем и улыбаясь в камеру. Кто бы ни был фотографом, он отлично уловил озорной огонек в глазах у мамы. Этот взгляд с хитрецой был словно высечен у меня в памяти – я знала, что в следующий миг она рассмеется.

– Как же камера любила твою маму. Ее фото просто не могло не получиться. Даже Гарри Коновер это говорил.

– Гарри Коновер – это кто?

– Ты никогда не слышала о Гарри Коновере? – спросила она с удивлением. – До того, как появились Эйлин Форд или Джон Касабланкас, был Гарри Коновер. Он владел самым большим модельным агентством в Нью-Йорке. Своей первой работой я обязана ему. Крем для лица «Пондс». Вот как раз, полюбуйся, – Элейн со смехом протянула мне фотографию, на которой они с мамой, намазанные кольдкремом, игриво смотрели в камеру, раскрыв рты, как рыбы. – Ты знаешь, твоя мама могла бы сделать отличную карьеру модели, если бы ее отец не положил этому конец.

– Почему? Он не хотел, чтобы она была моделью?

– Ох, господи, еще бы. Ее отец, судья, – она закавычила в воздухе это слово, – был очень строг. Вечно волновался, что подумают другие. Ему не нравилась идея, что его дочь будет позировать за деньги. В его понимании это было все равно, что танцовщица кабаре.

Элейн говорила так легко, так буднично, но я ловила каждое слово. Я ничего фактически не знала о мамином отце, кроме того, что он был судьей.

– Никто никогда не рассказывал мне о маминых родственниках, – сказала я.

Мамины родители умерли незадолго до моего рождения.

– Что вы скажете насчет автокатастроф в моей семье? – спросила я.

– В смысле?

– Ну, сперва мамины родители так погибли, а потом и она. Словно бы автокатастрофы передаются в моей семье по наследству.

Элейн загадочно взглянула на меня и, налив себе солидную порцию сливок в кофе, стала неспешно размешивать.

– Родители отца тоже умерли, – сказала я, – так что у меня не было ни бабушки, ни дедушки.

– Что ж, единственное, что я знаю, – сказала Элейн, – это что отец твоей мамы был совершенно вне себя, когда она познакомилась с твоим папой. Можно было подумать, она преступление совершила.

– Ему не нравился мой папа? – я представила отца, такого добродушного и обходительного, самого неконфликтного человека из всех, кого я знала. – Я думала, все его любили.

– О, милая, там просто были такие обстоятельства. Не знаю, как ко всему этому относилась ее мать, но могу тебе сказать, отец ее был настоящим засранцем. Извини, – сказала она, заметив, как я сжалась, – но это правда. Твоя мама от него натерпелась. Поверь, твои родители правильно поступили.

– В чем?

Я понятия не имела, о чем она говорит. Словно мы вели два разных разговора.

– Как я сказала, отец ее был тем еще засранцем. А ее мать должна была бы вступиться за дочь, но не сделала этого, – Элейн словно бы хотела сказать что-то еще, но сбилась с мысли и после секундного замешательства подняла свою чашку. – Еще кофе?

Я попыталась выяснить больше о том, что такого ужасного сделал мамин отец, но Элейн увиливала от ответа, и к концу вечера, когда я ушла от нее, у меня осталось больше вопросов, чем ответов.

Я полагала, что могу спросить у отца, но у меня никогда не получалось удержать его на междугородной линии достаточно долго для серьезного разговора. И в письмах он был сдержан, так что не стоило писать ему об этом. Я решила ждать до следующей встречи с ним, когда бы она ни случилась.