Лето без каникул - [21]

— Возможно, — подтвердил Русаков.

— Так делайте отсюда вывод.

— И делаю. Но никаких особых мер принимать не буду… Будет ли молодежь в своей бригаде или в общей, поверьте мне, все это не существенно.

— А что же, по-вашему, существенно?

— Существенны личные желания ребят.

— И вы еще считаете себя не наивным человеком?

— Представьте себе! И даже весьма практическим. А эта практичность знаете в чем заключается? В надежде, что каждый найдет себя в работе на земле… Чтобы это было личным желанием… А что касается наивности, то нет больше наивности, чем думать, что все можно организовать и подвергнуть воздействию свыше. И можете мне не отвечать. Тем более, что идет ваш автобус. Последний, кстати.

Яблочкина ничего не ответила Русакову и выбежала на улицу. А когда автобус исчез, оставив позади себя дымок, Игорю показалось, что Веру Викентьевну унес пахнущий бензиновой гарью ветер.

Они вышли на улицу, сумеречно золотистую от вечернего заката. Иван Трофимович обнял за плечи Игоря.

— Нет, брат, нельзя сказать человеку — иди работать в колхоз, если он с детства видел себя рабочим на заводе. Тому, кто мечтал быть инженером, разве можно приказать учиться на агронома или зоотехника? Сила коллектива не в обуздании одного, а в том, чтобы личное сливалось с коллективным. И если мы хотим, чтобы ребятам полюбилась земля, чтобы они не бежали из деревни, то надо добиваться этого совсем не так, как думает Яблочкина. Сегодня она для закрепления твоих товарищей хочет создать отдельную бригаду. Конечно, на какое-то время кое-кого подтянет. Ну а дальше? Разве можно то, что вы затеяли, начинать с недоверия?

Русаков умолк, он шел задумчивый, а когда они поравнялись с улицей, круто спускающейся к переправе, громко рассмеялся:

— Удивляюсь я, Игорь, как это у нас получается. Из головы спор с Яблочкиной не выходит. Вот вроде все думают о колхозе. Все о нем заботятся. Предлагают, внедряют, организовывают. Только один председатель недопонимает, не проявляет заинтересованности, недооценивает. Ох, уж эти председатели! И зачем только выдумали эту, всем мешающую должность?!

15

Много ли прошло времени с тех пор, как ребята решили остаться в Больших Пустошах? Но они уже другими глазами смотрели на окружающее. И прежде всего перестали чувствовать себя некими существами, опекаемыми папами и мамами. Исчезла необходимость перед кем-то отчитываться, боязнь вызвать родительское неудовольствие. На смену пришло сознание своей взрослости и трудовой независимости. Все это делало значимой собственную личность. И, конечно, собираясь в клуб, они считали, что никто не вправе их поучать, как танцевать, с кем танцевать и когда вернуться домой после танцев. Они были самостоятельны и ничем не ограничены. Будущее? Зачем о нем думать? А настоящее, да еще когда впереди все лето, их устраивало. А чем плохо? Отработали, а после веселись, танцуй, гуляй.

По традиции шли в клуб, как на гулянку. Шумной компанией, посреди улицы, с песнями. Так повелось с давних единоличных времен, когда Большие Пустоши делились на три конца: церковный, болотный, паромный. И каждый конец враждовал друг с другом. Не приведи, господи, тому, кто с болота, появиться в одиночку на гулянке у церкви, или с паромного — вдруг на болотном конце. И хоть давно нет былой вражды между разными концами деревни, и не на гулянках веселится молодежь, а на клубных вечерах, все же, прежде чем пойти в клуб, собираются одни у парома, другие у пожарной команды — и по-прежнему идут в клуб компанией девчонки и парни. Идут посреди улицы и поют громко, и шутят весело, а бывает и зло.

— Данька! А где твоя стиляжная рубашка? В обезьянах…

Это Игнашов задирает Тесова. Тесов в ответ корчит рожу, и оттого его подвижное лицо становится и впрямь похожим на обезьянье.

— Ого, Данька! Правда, до настоящей обезьяны тебе далеко, но ты молод — и у тебя все впереди.

— Но ты уже настоящая обезьяна, — ржет в ответ Тесов и в доказательство тычет кулаком в волосатую грудь Игнашова. — Ну чем не обезьяна?

— Не отрицаю, — соглашается Игнашов и сам еще больше распахивает рубашку. — Только не забудь, Данька, одного. Чтобы человек не вздумал отрицать свое прошлое, одним природа дала обезьяньи волосы, а другим обезьяньи мозги.

Они шли к клубу через всю деревню. Мимо окон, в которых шевелились занавески, мимо скамеек, на которых восседали большепустошцы. Ох уже эти шевелящиеся в окнах занавески! Сколько за ними скрывается любопытства, тайных взглядов, иронических усмешек. А скамейка у калитки? Нет лучшего места для деревенских пересудов. Тут можно не спеша всласть поговорить! О чем угодно и о ком угодно. И перекурить, и семечки погрызть. Летом — в холодке, весной — на солнышке. Так вот они какие, школяры! Скажи пожалуйста, остались в колхозе. Не ждали и не гадали. И даже первые кланялись.

— Здравствуй, Игорь. Поработал ныне?

— Маленько попахал.

Они представлялись всем новоселами, хотя и жили здесь от рождения. И многие пришли в клуб, чтобы поглядеть на них, словно никогда раньше не видели. Даже какие-то старухи полюбопытствовали. И, прежде чем войти в клуб, остановились на бывшей церковной паперти, истово перекрестились. Паперть есть паперть, независимо от того, что там дальше за воротами, клуб или церковь.