Летчики - [18]

Словно ища поддержки, лейтенант поглядел на нового командира эскадрильи. В знак одобрения Мочалов слегка наклонил голову.

Сергей встал, прошелся по комнате.

— Ну что же, лейтенант, — подытоживая разговор, заключил он, — думаю, мы с вами ссориться по службе не станем. Летаете вы, как видно из документов, уверенно, хорошо. Надеюсь, так и будете продолжать?

— Постараюсь, товарищ командир, — поднялся со своего места летчик.

Когда шаги Карпова стихли в коридоре, Мочалов сказал:

— По-моему, хлопец толковый.

— И на земле и в воздухе, — сказал Кузьма.

Майор задумался. Припомнился разговор с генералом о летчиках эскадрильи. Молодежь! Учиться в авиационных школах стали в суровые годы войны… Вот только что ушедший Карпов. В сорок втором году, когда Мочалов держал в руках штурвал боевой машины, он был подростком и таскал в школьном ранце учебники для седьмого класса. Или Пальчиков, тот самый, что слишком часто ошибается в воздухе, но зато много резонерствует на земле, «желая набить себе цену», как говорит про него Кузьма. Он тоже стал учиться в авиашколе после войны. Или курчавый Спицын с мальчишеским пушком на щеках, всегда возбужденный и взволнованный, если речь идет о полете, готовый расплакаться от неудачной посадки. Он тоже из категории недавних десятиклассников. Один Цыганков — командир звена с фронтовым опытом: у него в личном деле значились записи о многих боевых вылетах.

Мочалов с интересом ждал его в этот вечер, и когда старший лейтенант ровным, спокойным голосом доложил о себе, приподнялся, шагнул навстречу, радушно улыбнулся.

— Отлично, присаживайтесь.

Цыганков сильной смуглой рукой придвинул табурет.

— С вами у меня разговор особый, — дружелюбно сказал майор, — и как с летчиком и как с секретарем партбюро.

За окнами легли зимние сумерки, и одной электрической лампочки в комнате было явно мало. Сергей включил настольную.

— У меня в девятнадцать тридцать указания по полету, — вспомнил Ефимков. — Разрешите идти, товарищ командир?

Захватив планшет, Кузьма Петрович ушел.

Теперь они двое: Мочалов и Цыганков, командир и секретарь партийной организации. Цыганков садит в полосе света от настольной лампы. Это позволяет майору хорошо рассмотреть старшего лейтенанта. На узком смуглом лице с заостренными скулами словно застыло то деловое, озабоченное выражение, какое свойственно людям, привыкшим много работать и даже в свободное время думать о своем труде. Будто в шутку, под стать фамилии, природа наградила старшего лейтенанта жесткими черными волосами и раскосыми глазами цвета затвердевшей смолы.

— Я о вас знаю, — бойко сказал Цыганков.

— Откуда? — удивился Мочалов.

— Мы в сорок четвертом году на одном фронте находились, только в разных дивизиях. Я первые вылеты совершал, когда ваш удар с бреющего по переправе командир полка с нами на специальном занятии изучал. Мы прикрывали тогда штурмовиков, ваших соседей.

— Горячие были денечки, — тепло улыбнулся Мочалов, — тот, кто в ту пору принимал боевое крещение, хорошую школу прошел. — Он поморщил лоб и вдруг обрадованно воскликнул: — Постойте, постойте, так и мне ваша фамилия знакома… Как же я не вспомнил сразу! Во фронтовой газете был снимок напечатан: обломки «фокке-вульфа-190», сбитого под Познанью, и летчик, попирающий их ногами.

— То был девятый по счету, последний сбитый мною.

— И корреспонденция под снимком была напечатана, — продолжал майор, — корреспонденция хорошая, только заголовок очень пышный: «Неистовый лейтенант»… Так будто бы? Я поэтому и запомнил.

— Так, — смущенно засмеялся Цыганков, — надо мной долго потом трунили. Так и говорили бывало: «Это кто в воздухе?» — «Неистовый», или: «Кто «козла» на посадке отодрал?» — «Неистовый». Я и до сих пор эту вырезку храню.

Цыганков спокойно и неторопливо рассказал Мочалову о себе.

После войны он остался в армии на должности командира звена, получил в подчинение молодых летчиков, много занимался с ними, и те, как по ступенькам, поднимались вверх: полет по кругу, в зону, сложный пилотаж, воздушная стрельба, групповая слетанность. Это была размеренная и в то же время обыденная для опытного летчика работа.

Цыганков считался хорошим товарищем, умел повеселиться в праздник, сказать забористый тост на семейном торжестве у друга.

И вдруг один день все изменил, заставил по-другому, глубже и серьезнее, посмотреть на события, людей, жизнь. Шло отчетно-выборное собрание эскадрильской партийной организации. Прения по докладу секретаря затянулись. Один за другим выступали коммунисты. Каждый говорил о наболевшем, и выходило, что секретарь работал не слишком успешно, многого недоделывал. Выступал и Григорий Цыганков.

— Недостатков много, — взволнованно говорил он с трибуны, — и мы вправе критиковать секретаря. Но скажите, товарищи, разве наша эскадрильская партийная организация — это только секретарь? Нет, партия — это все мы, коммунисты, — он обвел рукой зал, сузил глаза, и они блеснули угольками. — Что такое партийная работа? Ее можно сравнить с большим светлым зданием, построенным усилиями многих людей. Каждый из нас должен положить в такое здание свой кирпич. А мы увидели, что здание недостроено, и заладили: «Ой, как это плохо», и не подумали, что одному секретарю здание такое построить не под силу.