Лесной царь - [52]

«О чем она говорит?.. Причаститься… Какое причастие!..» И вдруг перед его мысленным взором возникли светлые и милые картины далекого детства. Будто сквозь сон, он видит себя совсем малюткой, несмышленышем… Мать надела на него новую белую рубаху, подпоясала новым пояском… натянула новенькие красные расшитые чулки и опанки… он то и дело поглядывал на свои вышитые чулки. Сестричка, наряженная в пеструю юбочку и черную суконную безрукавку, взяла его за одну руку, мать за другую, и они втроем пошли далеко-далеко… Джюрица забыл, как они шли, помнит только, что в церковь. И потом перед глазами встали сверкающие золотом ризы священника, с которых он не сводил взора. Как было тогда все прекрасно, празднично, радостно. Крутом веселые малые ребята… Он помнит еще перекинутое через речку бревно, по которому надо было перейти, помнит, как зажмурил глаза, когда его переносила мать… И все было таким ликующим, и никогда, казалось ему, так не сияло солнце, как в тот день… светло, ярко, ласково… Больше его ни разу не водили в церковь причащаться.

— Ты часто бывала на причастии в церкви? — спросил он мягко.

— Конечно, когда считалась еще человеком. А ты?

— Только раз, когда был маленьким. Сейчас о том вспоминал… А как же ты, с кем пойдешь?

— Все здешние женщины идут… и я с ними.

— А причастят ли тебя без исповеди? Знаешь, у нас поп ни за что не причащал, если не покаешься в грехах. Потому мои никогда и не причащались.

— Я исповедуюсь… Я никого не убивала и… зла никому не учиняла, почему же мне отказывать в причастии.

— А как же то?

— О чем ты говоришь? — спросила она, усмехнувшись.

— Женщины в таком положении не ходят…

— Ничего нет.

— Что ж… оно, пожалуй, и лучше!

— Прежде тебе хотелось.

— Ах… да так… сам не знаю. Туши свечу! — промолвил он и стал укладываться.

Станка погасила свечу, но не легла, продолжая в темноте додумывать свои думы — единственное, чем заполняла она свое невыносимое одиночество.

Она давно уже не прежняя Станка. Угасли бурные желания и прихоти девичества, Станка лицом к лицу столкнулась с тем, что когда-то казалось ей таким несбыточным и заманчивым. А сейчас прежняя жизнь представлялась ей ярче солнца, лучше всего на свете… Хоть бы еще разок побывать среди подруг, повеселиться от всей души, пошутить… послушать их веселый смех… поглядеть им смело, как прежде, в глаза… Увы, она знает, что никогда больше никому из них не посмеет взглянуть в глаза… и все из-за него… хоть он и заигрывает с горожанками… И пусть. Ему тоже трудно, пускай забавляется, только бы ее любил. А какое блаженство ее охватило, когда он давеча обнял и шепнул: «Ты для меня все!..»

— Джюра, ты спишь?

— Нет.

— Не сердись на меня за то, что сказала тебе о горожанках.

— И я как раз о том думаю. Правильно делаешь, что сердишься, но отныне все пойдет по-другому… Только бы поскорей миновала эта нескончаемая зима!..

— И в наш Кленовик, правда?.. Наглядеться бы на его зеленые луга, послушать всласть, хотя бы крадучись, родные песни, напиться ключевой студеной воды из нашего колодца…

— Сесть бы эдак повыше на крутизне над рекой и смотреть на урочище и село… Люди внизу работают, копошатся, точно муравьи, а мы сидим, смотрим и угадываем, чья вон та девушка, что собирает сено, или тот парень, что косит…

— Ничего не скажешь, свое, родное!

— Знаешь… я думал набрать побольше денег и убежать куда-нибудь далеко, за пределы Сербии… но вижу сейчас — не смогу… Просто не знал, что это так трудно.

И они прильнули друг к другу, чтобы облегчить себе тяжесть одиночества…

XXI

Шел третий, месяц, как они поселились в Белграде. Приехав в город, Джюрица ни к кому не обращался, никому не поверял своих тайн и сам обмозговал, как им скрываться в этом большом городе. Словно гонимый со всех сторон волк, что забирается в непролазную лесную чащу, Джюрица, побуждаемый каким-то неясным инстинктом самосохранения, нашел обособленную, укромную и надежную комнату и, забравшись в нее, как в нору, ждал, чтобы сошел снег и зазеленевший лес снова принял его под свою тихую сень…

Жил он, как живет зверь, ежеминутно готовый услышать громкое улюлюканье облавы. Днем спал, а ночью бодрствовал. И жизнь эта была необычна. Поначалу он не смел и носу казать из дому. Выходила и покупала все необходимое Станка. Потом познакомился с жившим по соседству банатцем Тимой. С ним вместе начал изредка заходить в кафану. Здесь собиралась довольно пестрая публика; эти люди, видимо, тоже показывались только по ночам, а днем, как кроты, забирались в свои хорошо скрытые темные норы. Любопытство тут считалось тяжким преступлением: живи как знаешь, никто тебя не спрашивает, кто ты и откуда. У каждого было немало причин скрывать, как он живет и каково его положение, и потому никто не хотел, чтобы его об этом расспрашивали, и никто не проявлял никакого интереса к чужим заботам.

Джюрицу знали по имени, разумеется, по ложному, стоявшему в паспорте; а паспорт был выдан на имя Милоша Йокича, родом из Доне Трешне. Ни о чем ином его не спрашивали, хотя каждый из его новых знакомых мог с уверенностью сказать, что на душе у этого высокого русого парня, глаза которого смотрят так простодушно и ласково, лежит по меньшей мере одно убийство. Вся эта публика была всегда настороже. О намерениях полиции здесь обычно узнавали заранее и сообща старались им помешать. Если для этого требовались деньги, все охотно их давали. Давал и Джюрица, и всегда по две десятки, хотя просили одну. Этим он снискал в компании особое уважение.