Лермонтов и христианство - [183]
Ильин в русле заданной им темы никак не имел в виду творческое бытие Лермонтова. Но, не говоря о поэте, ни вообще, ни в частности, философ с большой силой и логической убедительностью раскладывает по полочкам исключительную важность бойцов духовного плана, к которым поэт относился более, нежели кто-либо. А раз так, то выступления Ильина имеют непосредственное отношение к великому поэту. Необходимость разъяснения мыслей русского философа вызвана тем ещё, что во времена Лермонтова на этих «материях» не заостряла своё внимание православная мысль. Впоследствии не уразумел их ни продвинутый в духовно-теоретическом плане Вл. Соловьёв, ни сторонники отвлечённой (т. е. опять непротивленческой) «синодской веры». И после «русской революции», которую священство трактовало главным образом как наказание Божие за грехи народа, на «арбузных корках» непротивления злу продолжали поскальзываться и младшие современники И. Ильина, и далёкие потомки его.
В своей речи имея в виду «меч» в его буквальной карающей ипостаси, Ильин говорил:
«Отвергающие путь меча настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь. Это верно – в смысле абсолютной нравственной оценки; это неверно – в смысле указания практического исхода. Понятна мечта о том, чтобы для нравственно-совершенного человека не было неодолимых препятствий в чисто духовном поборании зла, так чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением. Эта мечта понятна: она есть отображение двух скрестившихся путей – идеи богоподобия нравственно-совершенного человека и идеи всемогущества Божия; она как бы ссылается на то, что истинно добродетельный человек приближается к божественному совершенству, от которого увеличивается его духовное могущество, так, что перед этим духовным могуществом злодею всё труднее удаётся устоять. Это – благородная, но наивная мечта, – повторяет Ильин. – И несостоятельность её обнаруживается тотчас же, как только её пытаются превратить в универсальное правило поведения. Эта мечта несостоятельна духовно потому, что обращение и преображение злодея должно быть его личным, самостоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не отблеском чужого совершенства, и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих. Эта мечта несостоятельна и исторически: духовная сила праведника имеет свой предел перед лицом сущего злодейства. И казалось бы, что именно христианину не подобало бы переоценивать эту мечту, имея перед глазами образы многого множества святых, замученных не обратившимися и не преобразившимися злодеями…».
Настаивая на том, что и государственное служение, и, беря шире, роль человека в обществе есть дело Божие, Ильин, в очередной раз «каясь» в «неправедности меча», последовательно отстаивает свою позицию: «Да, путь меча есть неправедный путь; но нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идёт ко греху… Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну. Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном правидничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через неё, но не к ней, вступая в неё, чтобы уйти из неё». И далее: «Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует «идеального», по своему совершенству, нравственного исхода и не приемлет никакого иного, тот не разумеет основной жизненной трагедии: она состоит в том, что из этой ситуации нет идеального исхода.
Уже простая наличность противолюбовной и противодуховной ожесточённой воли в душе другого человека – делает такой безусловно-праведный исход до крайности затруднительным и проблематичным: ибо как не судить и не осудить? как выйти из полноты любви и не возмутиться духом? как не оторваться и не противостоять? Но при наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально-праведный исход становится мнимым, ложным заданием.
Этого исхода нет и быть его не может, ибо дилемма, встающая перед человеком, не оставляет для него места. Она формулирует то великое столкновение между духовным призванием человека и его нравственным совершенством, которое всегда преследует человека в условиях его земной жизни. Божие дело должно быть свободно узрено и добровольно принято каждым из нас; но мало утвердить себя в служении ему, надо быть ещё сильным в обороне его».
Видя разницу между житейским компромиссом и духовным в том, что последний никогда не действует из меркантильных интересов и не преследует цель получить выгоду, философ развивает свою мысль: акт духовного компромисса
