Лермонтов и христианство - [184]
Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете; и если думает о себе, то не в меру своего житейского интереса, а в меру своего духовного и нравственного напряжения; и если думает всё-таки о себе, то меньше, чем тот, кто, укрываясь, дрожит над своей мнимой праведностью.
Компромисс меченосца состоит в том, что он сознательно и добровольно приемлет волею нравственно-неправедный исход как духовно необходимый; и если всякое отступление от нравственного совершенства есть неправедность, то он берёт на себя неправедность; и если всякое сознательное, добровольное допущение неправедности волею – создаёт вину, то он приемлет и вину своего решения. Если ему, до того, было доступно величайшее счастье жить, приближаясь к требованиям совести, то теперь он отказывает себе в этом счастьи, как в невозможном».
Далее Ильин проводит очень важную идею, о которую до сих пор спотыкается всякая «праведно-бесхребетная», а в миру безвольная и безынициативная «душа»:
«Перед лицом сущего злодея совесть зовёт человека к таким свершениям, которые доступны Божеству и Его всемогуществу, и для которых ни мысль, ни язык человека не имеют ни понятий, ни слов. Эти свершения, если бы они были возможны, отрицали бы самый способ разъединения бытия, присущий людям на земле, и предполагали бы возможность того, чтобы праведник, оставаясь собою, вошёл в душу злодею и стал бы им, злодеем, не становясь им до конца, для того, чтобы в нём перестать быть злодеем и выйти из него, обратив его в праведника… Но эти свершения по силам не человеку, а Богу; и мечтания о них остаётся на земле практически бесплодным». Говоря о мере ответственности борющегося со злом, которая тяжела и неблагодарна, Ильин (очевидно, не желая расстраивать своих слушателей) не делает акцента на том, что позитивный исход в мире, в котором торжествует зло, не так уж и част:
«Желая блага, преданный благу, он (борец. – В. С.) видит себя вынужденным во имя религиозно-верной цели – взять на себя неправедность и, может быть, вину и как бы отойти от блага; и притом с полным сознанием того, что он совершает». Положение такого человека «является нравственно-трагическим, – настаивает Ильин, – и понятно, что выход из него оказывается по плечу только сильным людям. Но сильный человек утверждает свою силу именно тем, что не бежит от конфликта в мнимо-добродетельную пассивность, и не закрывает себе глаза на его трагическую природу, впадая от малодушия в криводушие; сильный человек видит трагичность своего положения и идёт ей навстречу, чтобы войти в мир и изжить её (здесь выделено мною. – В. С.). Он берёт на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божиего дела. И то, что он делает в этой борьбе, является его собственным поступком, его собственной деятельностью, которую он и не думает приписывать Богу. Это есть человеческий исход, который он сам осознаёт, как духовный компромисс, и который в то же время есть и его подвиг: ибо это есть великое, предметное напряжение его, ведущей борьбу за благо, воли. Подвиг здесь не только в ведении самой борьбы, но и в том духовном напряжении, которое необходимо для открытого и выдержанного приятия возможной вины. Напряжение духа нужно здесь не только для того, чтобы убить злодея (здесь Ильин развивает мысль, которая не совсем вписывается в нашу тему, как и в духовный посыл творчества Лермонтова, что понятно, ибо Ильин говорил не о нём), но для того, чтобы вынести свой поступок и пронести совершённое дело, не роняя своего поступка малодушным отречением от его необходимости, но и не идеализируя его нравственного содержания. Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига. И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его остаётся способность освещать его лучом Божественного совершенства. Надо видеть не только необходимость своего напряжения и делания, но и ту человеческую безвыходность, которая его породила. Нужен не целесообразный психический механизм меча, но духовный организм, зрячий в своём решении и сильный до того, чтобы вынести эту зрячесть: чтобы не только совершить поступок, но и осветить его потом Божиим лучом; и, увидев неправедность его, снова увидеть его духовную необходимость, и снова свершить его, в меру этой необходимости; и принять всё это не из личных побуждений, а в религиозном порядке.
Борьба со злом требует всегда героизма. Не только тогда, когда она ведётся в форме внутренних усилий, воспитывающих человека и взращивающих его духовные крылья; но и тогда, когда она ведётся в форме понуждающего и пресекающего меча. Героизм меча состоит не только в том, что его дело трудно, беспокойно, полно лишений, опасностей и страданий, но и в том, что меченосец нуждается в особых «духовных усилиях для ограждения своего личного духовного Кремля: ибо его героизм есть героизм сознательно и убеждённо принятой неправедности. Мало того: человек, берущийся за меч, в безысходной борьбе со злодеем героичен потому, что он подъемлет этим бремя мира. Поставленный перед основной трагической дилеммой, не оставляющей для него нравственного исхода, он
