Лепта - [5]

Тут вошел в церковь и торопливо пробрался к амвону сенатский посыльный. «От президента!» — прошелестело вокруг. Посыльный пошептал что-то отцу Иоанну на ухо. Тот округлил глаза, ужаснулся чему-то, закрестился, а с ним вся церковь закрестилась. Что случилось?

Отец Иоанн сошел с амвона медленно, обвел всех глазами и сказал буднично:

— Велено разойтись. Присяга проведена будет завтра.

Воспитанники, недоумевая, повалили из церкви, а уж навстречу молва стоустая — на Сенатской площади Московский полк бунтует, не хочет присягать новому государю Николаю Павловичу. Да может ли это быть? Московский полк бунтует, как в двадцатом году Семеновский бунтовал?

Неудержимо захотелось взглянуть на московцев, хоть краешком глаза, хоть на минуту, увидеть, как это бывает: бунт. Не осознавая вполне того, что делает, Саша забежал домой, оделся и живо помчался на улицу.

У дверей услышал голос отца:

— Александр, вернись! — но не остановился, не обернулся.

— Я сейчас, я ненадолго.

Если бы неизвестны были бунтовщики, он бы не пошел смотреть. Но ведь это Московский полк, который Саша видел множество раз на парадах, он многих офицеров и солдат знал в лицо, чего тут бояться…

У стен Академии жались люди. Здесь были его сестры и матушка. Маня и Варя увязались было за ним, но скоро, с возгласом: «Не ходи, Саша!» — отстали. Он плотнее запахнул шинель — на дворе, оказалось, знатный морозец — и пошел по набережной, туда, где за белой Невой, у здания Сената, кипела толпа.

Впрочем, толпа кипела и по эту сторону Невы. По набережной — кто к Сенатской площади, кто оттуда — шли и бежали люди, возбужденно жестикулируя, громко разговаривая. И не поймешь, чего больше в их голосах — радости или страха. Это же состояние передалось и Саше.

Он увидел впереди себя затылок графа Федора Толстого, с графом был Григорович. Саша обошел их стороною, проворно спустился к Неве и по проторенной тропе побежал на другой берег. «Надо же, какое многолюдье, будто масленица», — успел подумать он и вдруг услышал выстрелы. То есть что выстрелы — он не сразу понял. Столь неожиданно в воздухе раскатилось: жах-ах, жах-ах!

Саша остановился. Куда он идет, господи? Толстой же, несмотря на выстрелы, шел к площади, вот-вот обгонит. Саша на ватных ногах пошел вперед, ожидая новых выстрелов, и с облегчением перевел дух: у здания Сената никаких московцев он не увидел. Все заслонили, даже и самого Петра с простертой рукой, шинели чиновников, шубы господ, кафтаны и армяки простонародья. Плотно стоит толпа. Но нет — вот кивер с султаном мелькнул, вот всадник промчался с саблей наголо…

— Александр! — вдруг позвали Сашу. Он обернулся. Это Гриша Лапченко.

— Андрей Иванович вернуться велит!

Саша обрадовался Грише.

— Да, да. Сейчас идем!

Но не просто было повернуть в толпе. Отовсюду напирали что есть мочи. Их потащило к Исаакию, к Офицерской. Они старались выбраться, получали тычки в спину и все равно ничего не могли поделать. У Офицерской поток вынес их в первый ряд. И они увидели: у памятника Петру в плотном каре стояли войска — это Московский полк. У московцев такие красногрудые шинели… Тут и гренадеры тоже в красногрудых шинелях, но с синими воротниками. Здесь же и гвардейский флотский экипаж. Стало быть, гренадеры и моряки тоже бунтуют?

Если бы не ружейный дым, если бы не было сказано, что на площади бунт, можно было подумать, что войска выстраиваются к параду, который вот-вот начнется: между рядами солдат ходили офицеры, кое-где была слышна дробь барабанов, звук флейты. Напротив пешего строя расположились конногвардейцы с опущенными пиками, готовые к атаке. «Что они делают? Ведь тут все свои, — испугался Саша, — что они делают?»

Конногвардейцы неожиданно подняли пики, двинулись на бунтовщиков. Московцы встретили их дружным залпом. Слава богу, они стреляли поверх всадников. Конногвардейцы сейчас же попятились, отступили.

Залп отпугнул толпу.

— Что творится!

— Боже милосердный, спаси и помилуй!

Саша придвинулся ближе, принялся пристально всматриваться в лица бунтовщиков, словно знакомых искал.

— Московцы не хотят присягать государю Николаю Павловичу, они за Константина!

— Совсем они никакого царя не хотят! — слышались рядом голоса.

«Не хотят присягать! Не хотят царя!» — повторял про себя Саша. Вдруг все слилось перед его глазами: плюмажи, кивера, мундиры, кони — все это обратилось вдруг в монотонный фон, на этом фоне видна была фигура юного прапорщика, который без шинели сидел на снегу, скреб снег руками и, размазывая его по лицу, громко плакал или смеялся — не поймешь.

Это поразило Сашу сильнее выстрелов. Когда прапорщик поднялся и пошел в толпу, Саша протиснулся к нему и вслушался в его бормотанье:

— Бедная Россия! Горстка храбрецов дерется за свободу народа, а сама она спит!

Прапорщик был слаб, жалок, с покрасневшими от слез глазами. На правом виске у него, рядом с синей пульсирующей жилкой, темнела родинка. Саша почему-то не мог оторваться от пятнышка. «Горстка храбрецов дерется за свободу народа, — повторились у него слова прапорщика, — горстка храбрецов… Кто же эти храбрецы — московцы да гренадеры?»

Бородатый дьякон оттеснил Сашу от прапорщика: