Лепта - [4]

3

Скоро и Саша за ним отправился. Квартира Ивановых находилась на первом этаже Академии. Сначала по лестнице, потом по длинному коридору вышел он к академической церкви святого Духа. Было около девяти. Рассвет уже занимался. Сквозь открытые двери увидел Саша при свете тонких и частых свечей иконостаса желтые лица воспитанников — церковь была полна. Тут собрались все сословия Академии от стриженой, с оттопыренными ушами, в мышиного цвета куртках мелюзги до седых профессоров.

Профессора, которых воспитанники называли любовно и уважительно праотцами, степенно располагались на привычном месте у амвона. Бросались в глаза надетые по случаю торжества темно-зеленые мундиры с воротниками, шитыми золотом и серебром, у некоторых были надеты через плечо ленты кавалерии, на отворотах фраков сияли, перекликаясь с блеском иконостаса, кресты и звезды орденов. Праотцы — слава Академии и слава русского искусства.

Впереди всех стоял семидесятитрехлетний, седой и величавый Иван Петрович Мартос{6}. Возле него — курчавый, краснолицый, будто сейчас с мороза, скульптор Степан Степанович Пименов{7}. Рядом с Пименовым — два закадычных приятеля: короткий, плешивый Алексей Егорович Егоров и длиннолицый Василий Козьмич Шебуев{8}. Тут же был и художник-гравер Федор Петрович Толстой{9} — его копну золотых волос издалека узнаешь. Рядом с ним — батюшка, Андрей Иванович…

За профессорами грудились инспектора, чиновники Академии. Среди них конференц-секретарь Василий Иванович Григорович. По его докладам президенту вершатся в Академии дела. С ним ухо держи востро: открыт, улыбчив, прост, но это на первый взгляд. Однажды Василий Иванович, доброжелательно улыбаясь, сказал Саше: «Вам никогда не достигнуть высоты Рафаэля, Микеланджело, Тициана, но кто скажет, чего добьетесь вы, если будете старательны, как они…»

Вплотную за чиновниками в церкви теснились самые способные воспитанники, те, которые уже стали художниками или подавали большие надежды. Не так давно стояли здесь Сашин кумир Карл Брюллов, его брат Александр{10}, Федор Бруни{11}, Константин Тон{12}, которые сейчас находятся в Италии, теперь их места заняли трудолюбивый гравер Федор Иордан{13}, ловкий рисовальщик Нотбек, Андрей Сухих — Катин жених — и вправду сухой и длинный и мрачноватый парень… Почему батюшка согласился отдать за него Катю, побоялся, что вековухой останется такая красавица?

Рядом с Сухих Сашин соперник на Большую золотую медаль — Алеша Марков{14}. С ним — Петя Измайлов — Сашин сердечный друг, прозванный за высокий рост каланчой. Саша стал пробираться к ним.

С той поры как из Академии выпущен Карл Брюллов, все в ней поскучнело. Уж не услышишь беготни и шума, какие при нем бывали. То ребята несли его на плечах в столовую — посторонись, иначе собьют с ног, то мчались смотреть его новый рисунок или новую картину. Саша очень жалел теперь, что из-за вечной своей застенчивости избегал Карла, когда тот бывал у них дома. Да и как было подступиться к нему? Карл старше на семь лет и просто-напросто не замечал Сашу…

В церкви пахло лампадным маслом, воском. Глаза слепил иконостас. По амвону расхаживал протоиерей Иоанн в сверкающей ризе, нетерпеливо поглядывая на входные двери и на шумливых юных прихожан.

— Алексея Николаевича ждем, президента, — сказал Петя, когда Саша наконец пробрался к нему.

Служка принес отцу Иоанну листы, видно, с текстом присяги, которую он должен возглашать. Отец Иоанн стал читать их, бормоча слова под нос.

Саше сделалось скучно. О мирских делах в церкви говорить не принято, но делать нечего, и они зашушукались с Петей о необычном. Второй раз уж такая присяга. Чудно. Наследник цесаревич Константин Павлович отчего-то не приехал из Варшавы, и теперь царем будет великий князь Николай Павлович…

На них оглянулся Андрей Иванович. Саша перекрестился, отвел глаза к иконостасу. Обыкновенно он любил рассматривать иконостас — все его ряды. Батюшка научил его постигать смысл икон. Но сейчас не до них. Что-то необычное происходит сегодня. Служба не начинается, в церкви усилился шум, перешептывания. Многозначительно покашливал отец Иоанн, Мартос приподнял брови, полуобернулся к двери — так и застыл. Пименов переминался с ноги на ногу. Даже невозмутимый Шебуев скосил глаза на вход. Граф Федор Толстой скрестил руки на груди, опустил глаза, будто к себе прислушивается. Андрей Иванович напряженно, и с испугом даже, смотрел на дверь.

Один Егоров был безразличен к происходящему. Вытирая красным платком красное лицо, мелко крестясь, он косенько и умиленно смотрел на учеников, даже рот приоткрыл. Так и чудится, что сейчас скажет свое любимое: художнику нужно быть человеком благонамеренным, цель его — усовершенствование себя в добре и изяществе. Он обязан помнить, что его долг — преподавать правила добродетели, действуя на умы и сердца…

Ожидание длится два часа. В церкви нечем дышать. Саша пожалел, что не остался у двери, можно было бы потихоньку выйти в притвор. Вон Гриша Лапченко вышел. Нет, Гриша опять появился в церкви, он бледен, испуган. Те, кто стоит рядом с Гришей, тоже взволнованы. Что происходит, наконец?