Лепта - [2]
В гостиной были домочадцы Андрея Ивановича. Слава богу, все одеты, все аккуратны. В креслах у камина сидела Екатерина Ивановна, в новом тюлевом чепце, с годовалой дочкой Лизой на руках, подле нее замерли Катя, Маня и Варенька, в длинных, по моде, фуляровых платьях, отделанных рюшем. Катя в буклях, а у Мани коса, пушистая и длинная. Рядом с ними — трехлетний сын Сережа в синей рубашечке с белым отложным воротником. Не было только Саши, он работал у себя в комнатке на антресолях.
Катя и Маня сделали реверанс, Екатерина Ивановна чопорно наклонила голову, улыбнулась столь неожиданным гостям. Оленин пожевал губами, что, наверное, означало улыбку, сказал:
— Прошу извинения. До свидания, Андрей Иванович. Помните, завтра присяга.
— До свидания, ваше превосходительство! — одновременно сказали Андрей Иванович и Екатерина Ивановна. Катя и Маня опять сделали реверанс. Дверь захлопнулась. Андрей Иванович и Екатерина Ивановна переглянулись.
Все случалось в Академии, но, чтобы сам президент ходил по квартирам профессоров в роли посыльного, этого еще не бывало. Что же произошло? Отчего необходимо присягать великому князю Николаю Павловичу? Разве Константин Павлович не будет императором? Ведь ему уже присягали две недели назад. Новость — как снег на голову. Андрей Иванович почувствовал, как им овладевает непонятная тревога, которая тотчас прогнала прочь все его размышления о Лаокооне, о призвании художника, об искусстве. Он с усилием взял себя в руки.
— Что ж, Катюша Вторая, — обратился он к старшей дочери, которую в шутку называл Второй, потому что Екатерина Ивановна была для него Катюша Первая, — будем ли мы нынче обедать? Наш гость, я полагаю, проголодался.
И Андрей Иванович подтолкнул сопротивляющегося Гришу к столу.
Наступил день присяги… Утром Саша сквозь сон почувствовал: кто-то стаскивает с него одеяло. Ах, как сладко спалось, как просыпаться не хочется. Он подумал, это матушка будит, хотел покапризничать, но открыл глаза и рассмеялся: одеяло стаскивал трехлетний карапуз — брат Сережа. Горела свеча на столе. Это матушка зажгла, чтобы занять Сережу, который просыпался всегда ни свет ни заря. Саша заметил, что у Сережи глаза блестят: он или плакал уже, или только собирался.
— Нехорошо, Сережа! Можно ли быть таким бесцеремонным? — стал он шутливо отчитывать брата, натягивая одеяло.
— Саша, я рисунок запачкал, — всхлипывая, выговорил Сережа.
Саша проворно вскочил на постели, взглянул: ну так и есть! Сережа измазал невымытой кистью его вчерашнюю работу — набросок фигуры Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне… Да, уж в таком-то виде эскиз профессору Егорову не покажешь. У Саши сон тотчас отлетел.
— Ах, Сережа, Сережа, экий ты, право.
Сережа разревелся. Саша подхватил его на руки.
— Что ты, что ты! Я еще нарисую. Не плачь.
Он поцеловал Сережу, потом вместе с ним нырнул под одеяло.
— Это я виноват. Я оставил альбом раскрытым, потому что забыл, какой ты у нас разбойник. Сережа, душа моя, расти быстрее, вместе будем рисовать.
— Я разве буду художником?
— Конечно! Мы с тобой напишем много картин. Как батюшка наш… Хочешь, расскажу тебе, какую я картину написал? Вот слушай. Давным-давно был на свете такой город — Троя…
Саше весело было рассказывать Сереже о Троянской войне. Он любил Гомерову «Илиаду», любил Патрокла, Ахилла, троянца Гектора, сразившего Патрокла, он живо представлял ярость Ахилла, который в поединке убил Гектора, а потом велел тело Гектора привязать к хвостам коней и гонять их по полю. Так Ахилл мстил за смерть Патрокла.
Для своей картины Саша взял тот момент, когда в шатер Ахилла богом Гермесом был перенесен отец Гектора — царь Трои — Приам. Приам просил у Ахилла тело сына, чтобы похоронить его. Велик был гнев Ахилла, но и любовь Приама к сыну была велика, раз он не побоялся прийти к врагу своему, не побоялся унижения. И Ахилл отдал ему тело Гектора.
— Жалко Гектора, — сказал Сережа.
— Жалко. Он защищал свой город…
— А дальше?
— Дальше, Сережа, я напишу еще картину, да если Большую золотую медаль за нее получу, то меня отправят, как Карла Брюллова, в Рим учиться. А потом ты ко мне приедешь. Приедешь?
Сережа глубоко и серьезно вздохнул, ответил не сразу:
— Приеду.
Саша спрыгнул с постели, оделся, все равно сна теперь уже не будет. Так-то часто бывало. По утрам Сережу, поднимавшегося раньше всех, матушка приводила в Сашину спаленку — здесь для него был приготовлен лист бумаги, на котором он мог выводить, что вздумает, здесь он никому не мешал. Все кончалось тем, что он забирался в постель к Саше, будил его, а сам засыпал. И потом приходилось поднимать Сережу к утренней молитве и завтраку. Завтракали, обедали и ужинали Ивановы всей семьей.
— Я приеду, — повторил Сережа.
— Вот и славно…
Саша еще не закончил одеваться, когда услышал сопенье Сережи. Так и есть — заснул. Ну и кстати. Саша присел к столу и на обороте испорченного эскиза принялся набрасывать группу слушающих Иоанна, забыв батюшкино предостережение от многофигурных композиций, потому что это весьма и весьма трудная работа…
Была та пора декабрьского утра, когда все уже проснулось, — с улицы доносились голоса водовозов, топот копыт, — но было еще темно, и потому казалось, что до рассвета далеко.
