Леопард. Новеллы - [89]

Другие сыновья подрастали; старшие становились мужчинами и даже отваживались на тайные оргии в Палермо, а не в Палермо, так хотя бы в Неаполе. Вокруг барышень, юных и прекрасных, мало-помалу сгущалась голубовато-пепельная стылая аура, предвещавшая стародевство.

После затянувшейся помолвки, чья длительность была оправдана крайней молодостью Анджелики, Танкреди все-таки женился и, отягченный полотняными мешочками и двойными благословениями Леопарда и Седары, исколесил за год с женою всю Европу: Париж, Баден, Венеция, Лондон и Спа любовались этой очаровательной, расточительной парой; воистину несравненная красота юной княгини покорила – чисто платонически – немало даже очень привередливых сердец; а блестящее остроумие и аристократизм супруга привели к не столь платонической капитуляции немало женщин – хоть графинь, хоть гостиничной прислуги.

Тем временем на вилле Фальконери завершались обширные реставрационные работы, руководимые доном Фабрицио и финансируемые доном Калоджеро, так что голубки́ по возвращении обрели гнездышко, в котором плюшевые диваны и минтонские статуэтки не сумели полностью затмить благородных античных пропорций, однако полностью искоренили раболепный дух, слишком долго омрачавший эти покои. Танкреди был еще слишком молод, чтобы добиваться каких-либо определенных постов в политике, но благодаря деятельному нраву и недавно нажитым деньгам он сделался востребован повсюду и активно придерживался весьма выгодной позиции «крайне левого в стане крайне правых» – великолепного трамплина, который впоследствии позволил ему совершить восхитительные и снискавшие восхищение кульбиты; однако интенсивную политическую деятельность он умело скрывал за беззаботной легкостью речей, примирявшей его со всеми.

Падре Пирроне оказался вовлечен в запутанные и опасные распри своего семейства; с удовлетворением заметим, что ему удалось распутать эти козни, проявив добросердечие и мудрость, коих и следовало ожидать от столь благочестивого мужа, который даже из низости человеческой сумел вывести крайне любопытные обобщения.

Дворец Доннафугаты по-прежнему возвышался в барочном сладострастии орнаментов и фонтанных струй посреди самой черной сицилийской нищеты; под неусыпными заботами депутата и мэра дона Калоджеро Седары Доннафугата обогащалась будущими школами, коих были заложены лишь первые камни, и вырытыми канавами обещанной канализации.

Шевалье ди Монтерцуоло добился повышения и перевода в Гроссето, просидев год в Джирдженти и два – в Трапани; прежде чем покинуть Сицилию, он явился засвидетельствовать князю свое почтение и отблагодарить за явленную мудрость.

В атмосфере преходящей безмятежности дома Салина расцветала поэзия. Пусть это не покажется странным: в прошлом веке весьма непритязательная литературная продукция, именно в силу своей низкопробности, не была, как нынче, отгорожена от массы простых смертных и не становилась заповедной территорией немногих владеющих особым стилем и загадочными аллюзиями; немало лиц, даже обладавших весьма поверхностной культурой, изливали в стихотворных строфах свои чувства, не претендуя на их опубликование, однако питая тайные надежды препоручить эти вирши вечности, что явствует, как правило, из ревностного их сохранения. Не станем скрывать, что содержание той поэзии было по преимуществу до странного непристойным, до невозможного площадным; и все же в какой-то части этих сокровенных опусов под убогой невладелостью обнаруживаются довольно сильные и нежные чувства, какие едва ли можно углядеть в биографиях и портретах авторов. Читая некоторые дилетантские стихи, порой испытываешь ощущение, будто наткнулся на могучий дух, бьющийся в темнице мелочного существования, куда нет доступа высокой поэзии; иначе говоря, мокрая вязанка, если ее поджечь, дает много дыма и мало огня, но огонь от этого не перестанет быть благородною стихией; да, испытываешь то же самое ощущение, какое возникает при чтении сонетов Микеланджело или трагедий Альфьери; либо, если уж мы хотим прослыть воистину учеными, – итальянских стихов Мильтона или Гёте.

По иронии судьбы, под бомбежками нередко пропадают ценные вещи и выходит наружу всякий хлам, сваленный и забытый в чуланах; таким образом и была найдена среди развалин густо засыпанная известкой плотная синяя папка, озаглавленная (надеемся, что в шутку) «Канцоньере дома Салина». В ней содержалась тоненькая, отпечатанная в Палермо брошюрка («типогр. Э. Педоне Лорьель, 1863»), чей титульный лист гласил: «Ода, воспевающая благородный дом князей Салина-Корбера, по случаю пятидесятых именин его светлости дона Фабрицио Корберы, князя Салины и т. д. и т. п., сочиненная и освященная членом ордена иезуитов, достопочтеннейшим Саверио Пирроне». За нею следовали листочки неодинакового формата и разной бумаги, исписанные изящным почерком дона Фабрицио; около трех десятков сонетов (двадцать семь, если быть точными); а далее еще несколько листочков, внизу также подписанных рукою князя «Сочинения дорогого Танкреди».

Здесь мы приводим целиком оду падре Пирроне – разумеется, не в силу ее поэтических достоинств, а единственно чтобы пролить свет на ту социальную среду, в которой добрый иезуит взрастил немудрящие, но трогательные цветы своего поэтического дара.