Леопард. Новеллы - [119]

Он принадлежал к числу тех сицилийцев, для которых Лигурийская Ривьера – тропики в представлении миланцев – была чем-то вроде Исландии. Разъятые морские ежи выставили напоказ свою уязвленную кровоточащую плоть, непонятно как поделенную на равные доли. Прежде я никогда не обращал на это внимания, однако теперь, после необычных сравнений сенатора, они и вправду казались мне сечениями невесть каких деликатных женских органов. Он поглощал их с жадностью, но без особого оживления, сосредоточенно и чуть ли не сокрушенно. И не захотел попрыскать на них лимоном.

– Вечно вы норовите все перемешать! Еж, видите ли, должен отдавать у вас лимоном, сахар – шоколадом, а любовь – раем!

Насытившись, он глотнул вина и закрыл глаза. И тут я приметил, как из-под набухших век сенатора выкатились две слезинки. Он встал, подошел к окну и украдкой утерся.

Обернувшись, сенатор спросил:

– Бывал ли ты когда-нибудь в Аугусте, Корбера?

– Я провел там три месяца новобранцем. На время увольнения мы с товарищами брали лодку и плавали себе в прозрачных бухтах.

Он помолчал, затем раздраженно осведомился:

– А в той бухточке, за мысом Иццо, прямо под скалой, нависшей над солончаками, вы, салажата, плавали?

– Еще бы, это самое красивое место на всей Сицилии. Хорошо, что о нем пока не пронюхали массовики. Берег совсем дикий, верно, сенатор? Кругом ни души и ни единой постройки. Море – павлиньего цвета. А прямо напротив, поверх переливчатых волн, вздымается Этна. Другого такого вида не найти. Вулкан спокоен, могуч, поистине божественен. Здесь начинаешь понимать, что значит этот вечный остров, который так беспечно отмахнулся от своего исконного предназначения быть пастбищем для солнечного стада.

После недолгого молчания сенатор сказал:

– Ты славный малый, Корбера. Не будь ты таким неучем, из тебя наверняка вышел бы толк[286].

Шагнув ко мне, он поцеловал меня в лоб:

– А теперь ступай за своим драндулетом. Мне пора.

В последующие недели мы продолжали видеться как обычно. Теперь мы совершали ночные прогулки; шли вниз по улице По, пересекали солдафонскую площадь Витторио, смотрели на торопливую реку и холм, там, где они привносят чуточку фантазии в геометрическую строгость города. Наступала весна, трогательная пора отчаянной молодости. Вдоль берегов занималась ранняя сирень; самые рьяные из бесприютных парочек попирали сырую траву.

– А там уж, поди, припекает солнышко, цветут водоросли. При ясной луне рыбы плещутся у самой поверхности и видно, как переливается чешуя в светлой пене. А мы торчим у этой мутной, пустопорожней лужи, пялимся на казарменные ночлежки, выстроившиеся, точно солдаты или монахи, и вдобавок внимаем надрывным стонам агонизирующих совокуплений.

Впрочем, мысль о предстоящем путешествии вселяла в него радость. До отплытия оставалось совсем немного.

– Одиссея обещает быть приятной. Махнул бы со мной, а? Жаль только, что это не сборище балбесов в области греческого. Я-то тебя пойму, а вот если в разговоре с Цукмайером или Ван дер Вусом ты не обнаружишь знания всех неправильных глаголов – твое дело табак. Хотя, быть может, греческий дух ты чувствуешь лучше. Разумеется, не в части познаний, а в части животного инстинкта.

За два дня до отъезда в Геную он объявил, что на следующий день не придет в кафе, а будет ждать меня дома, в девять вечера.

Церемониал был тем же, что и в прошлый раз. Лики богов трехтысячелетней давности излучали молодость, как печь излучает тепло. Поблекшая фотография юного божества полувековой выдержки, казалось, обескуражена собственным перерождением, убеленным сединами и утопающим в мягком кресле.

После того как было испито кипрское вино, сенатор призвал Беттину и отпустил ее отдыхать:

– Я сам провожу синьора Корберу, когда он уйдет.

– Видишь, Корбера, раз уж я залучил тебя сегодня, расстроив твои блудливые планы, значит ты мне действительно нужен. Завтра я уезжаю, а когда уезжаешь в таком возрасте, вполне возможно, что в дальних краях придется застрять навсегда – особенно если плывешь морем. Знаешь, ведь в глубине души я тебя люблю. Твоя наивность меня трогает. Твои нехитрые уловки забавляют. И потом, насколько я понимаю, тебе, как некоторым наидостойнейшим сицилийцам, удалось соединить в себе чувства и разум. Так что ты заслужил: я не оставлю тебя несолоно хлебавши и объясню причину моих чудачеств, а заодно и смысл некоторых речей, которые ты уж наверняка списал на счет моего меркнущего рассудка.

– Я многого не понял из сказанного вами, – попытался я возразить, – но твердо знаю, что дело вовсе не в помрачении вашего ума, а в ограниченности моего.

– Полно, полно, Корбера, тем более что это одно и то же. Все мы, старики, кажемся вам, молодым, малость того, хоть зачастую все обстоит с точностью до наоборот. В общем, для полной ясности придется рассказать тебе одну необычную историю. Произошла она, когда я был вон тем юнцом, – и он кивнул на фотографию, – аж в 1887-м. Для тебя это небось доисторическая эпоха. А для меня – нет.

Он встал со своего места за письменным столом и пересел на диван рядом со мной.

– Извини, мне придется говорить вполголоса. Важные слова нельзя произносить громко. «Вопли любви» или ненависти встречаются разве что в дешевых мелодрамах да у записных невеж; впрочем, они друг дружку стоят. Так вот, в 1887-м мне было двадцать четыре. Выглядел я точь-в-точь как на этой фотографии. К тому времени я окончил факультет античной филологии, опубликовал две брошюрки, посвященные ионическим диалектам и наделавшие небольшой переполох в моем университете, и уже год как готовился к конкурсу в Павийском университете. Кроме того, я ни разу не был близок с женщиной. Откровенно говоря, с женщинами я не сходился ни до, ни после того года.