Леопард. Новеллы - [117]

На сей раз сенатор достиг вершины заносчивости, подернутой лишь рассеянным взглядом: видно, мыслями он витал где-то далеко. Мне захотелось встать и уйти. К счастью, я вовремя сообразил, что сам же опрометчиво его спровоцировал. Я остался, а бесстрастный сенатор тотчас перешел в наступление:

– Зачем в таком случае ты наведываешься в этот Эреб, населенный тенями и пропитанный катаральной слизью, в этот затхлый сундук, битком набитый неудачниками? Ведь в Турине хватает вожделенных для вашего брата созданий. Всех дел-то – смотаться в нумера Кастелло, Риволи или, скажем, в банные заведения Монкальери, и блуди себе сколько влезет.

– Откуда такая осведомленность, сенатор? – не сдержал я смеха, услыхав из уст ученого мужа точные координаты здешних домов терпимости.

– Откуда, откуда – от верблюда! Ничего более путного от всех этих академиков с политическим уклоном ты не услышишь. Надеюсь, тебя не нужно убеждать, что ваши мерзостные услады не для Розарио Ла Чиура?

Убеждать меня не было нужды: по тому, как сенатор держался и говорил, можно было сделать однозначный вывод (расхожее выражение тридцать восьмого года) о его половой воздержанности, никак, впрочем, не связанной с возрастом.

– Если откровенно, сенатор, то для меня это место с самого начала было чем-то вроде временного пристанища. Здесь я спасался от мира. Попал в переплет с двумя девицами, как раз из тех, кого вы тут припечатали. И поделом.

– Что, наставили тебе рога, Корбера? А может, подхватил кой-чего?

– Ни то и ни другое. Сбежали. Обе. – И я поведал ему о своих комичных злоключениях двухмесячной давности.

Теперь, когда рана, нанесенная моему самолюбию, зарубцевалась, я с легкостью обернул это шуткой. Любой другой на месте этого окаянного эллиниста начал бы надо мной подтрунивать, ну или, на худой конец, посочувствовал бы мне. Какое там, безжалостный старикан только взбеленился:

– Вот что бывает, Корбера, когда спариваются больные да убогие. То же самое я бы сказал о тебе и тем двум потаскушкам, если бы, на свою беду, повстречал их.

– Больные, вы говорите? Да обе просто цветут и пахнут. Видели бы вы их в «Спекки»: наворачивают так, что за ушами трещит. Убогие? Ничуть не бывало. Очаровашки. И у каждой – своя изюминка.

Сенатор презрительно сплюнул:

– Говорят тебе, больные, значит больные. Лет через пятьдесят-шестьдесят, а может, гораздо раньше, они отдадут концы. Так что больны они уже сейчас. И убоги. Хороши изюминки: дешевые безделушки, уворованные шмотки да кокетливые ужимки, подсмотренные в кино. Хороша и щедрость: все мыслишки о том, как бы выудить из кармана любовничка замусоленную банкноту, вместо того чтобы подарить ему, как дарят иные, розовые жемчужины и коралловые ветви. Вот что бывает, когда путаешься с размалеванными каракатицами. И не противно же вам – им и тебе – осыпать поцелуями ваши будущие скелеты, елозящие по зловонным простыням?

– Простыни всегда были свежими, – вставил я некстати.

– При чем здесь простыни? – взъярился сенатор. – От вас неотвратимо разит трупным смрадом. Как можете вы прожигать жизнь с им и тебе подобными?

– Но нельзя же спать только с их светлейшествами? – выпалил я в сердцах, тем более что недавно положил глаз на прелестную белошвейку.

– А кто тебя укладывает с их светлейшествами? Это такая же убойная скотина, как и остальные. Впрочем, тебе, голубчик, этого все одно не понять. И напрасно я тут горячусь. Тебе и твоим подружкам, видно, на роду написано погрязнуть в болоте распутства. Мало кто знает об истинном наслаждении. – Уставившись в потолок, сенатор ухмыльнулся с отрешенным видом, затем протянул мне руку и вышел.

Он не показывался три дня. На четвертый день в редакции раздался звонок:

– Монсу́ Корбера? Это Беттина, горничная сенатора Ла Чиура. Он велел передать вам, что простудился, что сейчас ему уже лучше и что он хочет видеть вас нынче после ужина. Приходите на улицу Бертола, восемнадцать, в девять часов; третий этаж… – Тут нас прервали, и приглашение вышло безапелляционным.

Номер 18 по улице Бертола оказался старым, обшарпанным домом. Впрочем, квартира сенатора была просторной и прибранной, надо думать, благодаря стараниям Беттины. Начиная с прихожей, по всей квартире тянулись ряды неброских книг в дешевых переплетах, какие встретишь во всякой живой библиотеке.

Первые три комнаты были сплошь уставлены книгами. В четвертой восседал сенатор собственной персоной. На нем был свободный, балахонистый халат из верблюжьей шерсти, необычайно тонкой и мягкой. Позже выяснилось, что шерсть была вовсе даже не верблюжьей, а какого-то редкого перуанского зверя; халат же – даром Академического сената Лимы. При моем появлении сенатор и не подумал встать, однако выказал искреннее радушие. Ему действительно было лучше; он даже собирался выйти на улицу, как только спадет волна холода, захлестнувшая в те дни Турин. Сенатор предложил мне смолистого кипрского вина, дара Итальянского института в Афинах, нарумяненно-приторного рахат-лукума, дара Археологической миссии в Анкаре, и самых что ни на есть рациональных туринских пирожных, купленных рачительной Беттиной. Настроен он был до того благодушно, что улыбнулся целых два раза во весь рот и даже извинился за свои эскапады в Аду.