Леопард. Новеллы - [115]
Ла Чиура был холост. Что и говорить, мы, итальянцы, дети (или отцы) Возрождения, ставим Великого Гуманиста выше любого смертного. Возможность повседневного общения с виднейшим представителем столь тонкой области знания, относящейся едва ли не к чародейству и к тому же не очень-то доходной, была для меня лестной и одновременно волнующей. Я испытывал примерно те же чувства, какие испытывает американец, представленный господину Жиллетту[280]: робость, уважение и особенную форму белой зависти.
Вечером я сошел в Лимб совсем с другим настроем. Сенатор уже сидел на своем месте. В ответ на мое почтительное приветствие он буркнул что-то невнятное. Дочитав статью, он сделал кое-какие пометки в записной книжке, повернулся ко мне и на удивление напевно произнес:
– Земляк, судя по тому, как ты меня величаешь, один из этих призраков уже нашептал тебе мое имя. Забудь его, а ежели еще не забыл – выкинь из головы и аористы, что зубрил в лицее. Скажи-ка лучше, как твое имя: вчера ты что-то там промямлил; я же, в отличие от тебя, не в силах расспрашивать кого ни попадя про незнакомца, которого здесь в упор никто не знает.
Он говорил с холодным презрением. Видно было, что я значу для него не больше козявки или былинки, кружащейся как попало в солнечных лучах. Однако ровный голос, точно подобранные слова и снисходительное «тыканье» придавали нашему разговору ощущение ясности и спокойствия, присущее платоновским диалогам.
– Меня зовут Паоло Корбера. Я из Палермо. Окончил юридический факультет. Сейчас работаю в редакции «Стампы». Дабы развеять ваши сомнения, сенатор, признаюсь, что на выпускных экзаменах я получил по греческому два с плюсом; плюс накинули единственно для того, чтобы вручить мне аттестат.
– Спасибо за откровенность, – усмехнулся он, – так-то лучше. Не выношу людей, уверенных в своих знаниях, а на поверку – жалких полузнаек. Вроде моих университетских коллег. Они затвердили внешнюю сторону греческого, его выверты и заскоки. Им неведом живой дух этого языка, наивно называемого мертвым. Им вообще ничего не ведомо. Хотя что с них возьмешь: разве могут эти бедолаги уловить дух греческого, если ни разу не слышали его?
Надменность надменностью – в любом случае это предпочтительнее ложной скромности, но мне показалось, что тут сенатор перегибает палку. У меня даже мелькнуло подозрение, что с годами этот блестящий ум начал давать слабину. Его незадачливые коллеги имели столько же возможностей услышать древнегреческий, сколько он сам, то есть ни одной.
– Паоло… – продолжал он. – Тебе повезло, ты носишь имя единственного апостола, наделенного кое-какой культурой и некоторым литературным дарованием. Хотя Иероним было бы лучше. Все остальные ваши христианские имена ничтожны и презренны. Это имена рабов.
Я все больше разочаровывался. Прямо-таки отъявленный антиклерикал с налетом ницшеанствующего фашизма. Быть того не может!
Он продолжал говорить с увлечением и жаром, словно после долгого молчания:
– Корбера… Постой, уж не знатный ли это сицилийский род? Помнится, мой отец каждый год вносил небольшую арендную плату за наш дом в Ачи-Кастелло управляющему одного из имений Корбера ди Палина или, как там его, Салина. Отец еще всякий раз приговаривал в шутку: уж эти денежки ни в жизнь не попадут по прямому назначению. А ты и впрямь из тех Корбера или отпрыск какого-нибудь крестьянина, взявшего фамилию господина?
Я подтвердил, что и впрямь. Более того, что я – единственный сохранившийся экземпляр рода Корбера ди Салина. Все излишества и прегрешения, все невзысканные арендные платы и неоплаченные долги, короче, все отрыжки аристократизма собрались во мне одном. Как ни странно, моя исповедь вроде пришлась сенатору по душе.
– Так-так. Уважаю родовитые фамилии. В них теплится память. Не бог весть какая, однако покрепче, чем в прочих семьях. Это высшее достижение, на какое только способен ваш брат человек в извечном стремлении к физическому бессмертию. Жениться тебе надо, Корбера. И не тяни с этим делом. Ваш брат не придумал ничего лучше, как разбрасывать где попало свое семя ради продолжения рода человеческого.
Нет, он определенно начинал меня раздражать. «Ваш брат, ваш брат…» Какой еще брат? Жалкое людское стадо, не удостоившееся чести быть сенатором Ла Чиура? Сам-то он что, уже достиг физического бессмертия? Судя по морщинистому лицу и грузным телесам, едва ли.
– Послушай, Корбера ди Салина, – продолжил он как ни в чем не бывало, – ты не обидишься, если я и дальше буду с тобой на «ты», уж больно ты похож на моих студентиков, таких до поры до времени молоденьких?
