Леопард. Новеллы - [113]

Некогда Марию можно было назвать хорошенькой: еще несколько лет назад у нее было остренькое личико, озаренное лукавыми глазками. Теперь от споров с лавочниками голос ее огрубел, плохое питание испортило цвет кожи, а вечные мысли о будущем, покрытом туманом и усеянном рифами, погасили блеск в глазах. От прежней Марии оставалась только святая душа, правда уже несколько зачерствелая и не склонная к нежности, глубокая доброта, вынужденная проявляться в ворчании и запретах, а также кастовая гордость, упрямо не желавшая умирать: Мария была внучкой знаменитого шляпника с улицы Индипенденца и не испытывала восторга по поводу происхождения своего Джироламо, которого, однако же, обожала, как обожают глупого, но любимого ребенка.

Ее равнодушный взгляд скользнул по яркому картону.

– Прекрасно. Завтра мы пошлем его адвокату Ризме. Мы ему очень обязаны.

Два года назад адвокат поручил ему сложную счетную работу и не только оплатил ее, но и пригласил супругов на обед в собственную квартиру, украшенную абстрактными картинами и сверкавшую металлом. Сидя в гостях, бухгалтер страдал, как последняя собака, проклиная тесные туфли, приобретенные специально для этого визита. И теперь из-за какого-то законника, который ни в чем не нуждался, его Марии, его Андреа, его Саверио, малютке Джузеппине, ему самому приходилось отказываться от единственной за столько лет возможности насладиться изобилием!

Он помчался в кухню, схватил нож и принялся разрезать золотую тесьму, так красиво завязанную старательной миланской работницей, но его плеча коснулась красная рука.

– Джироламо, не будь ребенком. Ты же знаешь, что мы должны отблагодарить Ризму.

Это говорил Закон – Закон непорочных шляпников.

– Дорогая, но ведь это премия, признание моих заслуг, знак внимания!

– Оставь. Разве твои коллеги способны на деликатные чувства? Это милостыня, Джиро́, милостыня, и ничего больше.

Она назвала его Джиро́, как в то время, когда он ухаживал за ней, ее глаза, в которых он один мог найти былое очарование, улыбались ему.

– Завтра ты купишь другой кулич, поменьше, – нам хватит, и четыре красные витые свечи, из тех, что выставлены в витрине магазина Станда. И у нас будет большой праздник.

На следующий день он действительно приобрел кулич неизвестного происхождения, не четыре, а две изумительные свечи и через специальную контору послал своего мастодонта адвокату Ризме, что обошлось ему еще в двести лир.

Кроме того, после Рождества ему пришлось купить еще один кулич, который он нарезал тоненькими ломтиками и отнес на работу, ибо коллеги шутя упрекнули его в том, что он не предложил им попробовать хотя бы крошки от своей роскошной премии.

А судьба первого кулича канула в неизвестность.

Он заглянул в агентство «Молния», чтобы справиться, дошел ли его подарок по назначению. Ему нахально ткнули в нос книгу расписок в получении, где вверх ногами стояла подпись лакея адвоката.

Правда, после Крещения пришла визитная карточка «с глубочайшей признательностью и наилучшими пожеланиями».

Честь была спасена.

Сирена

Поздней осенью далекого 1938-го я переживал острейший приступ мизантропии. Дело было в Турине. Пока я спал, «фифа» № 1, старательно обшарив мои карманы в поисках вожделенных сотенок, обнаружила письмецо от «фифы» № 2. Означенное письмецо, при всей своей орфографической непроходимости, все же не оставляло и тени сомнения насчет характера наших отношений.

Мое пробуждение было незамедлительным и бурным. Квартирка на улице Пейрон огласилась залпом эмоционально окрашенных высказываний на местном наречии. Отчаянную попытку выцарапать мне глаза удалось предотвратить лишь после того, как я легонько выкрутил левое запястье незадачливой вертячки. Прием вынужденной самообороны положил конец едва разразившемуся скандалу, а заодно и воцарившейся было идиллии. Девица поспешно оделась, швырнула в сумочку пудру, губную помаду, платочек, сотенную «за все мытарства», запустила в меня напоследок тройным «кобелем» и выскочила за дверь. Ни разу не была она так прелестна, как в эти четверть часа полного остервенения. Из окна я различил тающую в утреннем туманце фигуру: высокую, стройную, исполненную вновь обретенного изящества.

Больше я ее не видел. Ни ее, ни черного кашемирового свитера, стоившего бешеных денег и обладавшего тем роковым достоинством, что одинаково годился и для мужчин и для женщин. Единственным напоминанием о ней стали две оброненные на постель волнистые шпильки-невидимки.

В тот же день у меня было назначено свидание с № 2 в кафе на площади Карло Феличе. Однако за «нашим» столиком в западном углу второго зала я узрел не каштановую гриву как никогда желанной девахи, а плутоватую физию Тонино, ее двенадцатилетнего братишки, только что заглотившего порцию шоколада с двойными сливками. Завидев меня, он вскочил с нарочитой туринской учтивостью.

– Монсу́, – изрек он. – Пинотта не придет. Она просила отдать вам эту записку. Покеда, монсу́, – и был таков, захватив с собой пару притомившихся на тарелке пампушек.

Записка – тщедушный обрывок картона цвета слоновой кости – оповещала меня о полном отвороте-повороте, мотивированным моей гнусностью и «южным бесстыдством». Из чего я заключил, что № 1 разыскала и подговорила № 2, а также что я попросту остался с носом.