Леопард. Новеллы - [118]

– Знаю, Корбера, я хватил через край в выражениях, хотя, поверь, был сдержан в понятиях. Не принимай близко к сердцу.

А я и не принимал. Наоборот, питал искреннее и глубокое уважение к этому старику, который, сдавалось мне, был несчастнейшим человеком, несмотря на свои звучные титулы и завидное положение.

Сенатор невозмутимо уписывал немыслимый рахат-лукум.

– Сладости, Корбера, должны быть сладкими – и точка. Если у них другой привкус – это как поцелуй извращенца.

Щедрые крохи лукума перепадали Эаку, крупному боксеру, вдруг возникшему у ног хозяина.

– Вот этот зверюга, Корбера, хоть с виду и безобразен, но стоит только заглянуть в его нутро, и мы поймем, что он куда ближе к Бессмертным, чем эти твои загребущие прелестницы.

Показывать мне библиотеку он отказался.

– Тут кругом одна классика. Такого морального второгодника по-греческому, как ты, она вряд ли заинтересует.

Зато провел меня по комнате, где мы сидели; это был его кабинет. Книг совсем немного; помню томик пьес Тирсо де Молины, «Ундину» де ла Мотта Фуке, одноименную драму Жироду и, к моему удивлению, собрание Г. Уэллса[283]. Недостаток книг восполняли развешенные по стенам большие фотографии античных греческих статуй в натуральную величину. То были не дешевенькие фотоподелки, коим несть числа, а подлинные произведения искусства, очевидно выполненные на заказ и с превеликим тщанием доставленные из разных музеев мира. Среди этих восхитительных созданий были «Всадник», хранящийся в Лувре, и берлинская «Сидящая богиня», найденная в Таранто, дельфийский «Воин» и акропольская «Кора», «Аполлон из Пьомбино» и «Лапифянка», «Феб» из Олимпии и знаменитый «Возничий»… Казалось, комната сияла от их изумленных и вместе насмешливых улыбок, ликующих в отдохновенном высокомерии величественных поз.

– Вот это, Корбера, я еще понимаю, не то что твои «фифочки».

На каминной полке застыли амфоры и античные кратеры: привязанный к мачте Одиссей и сирены, падающие с крутой скалы на острые камни в наказание за упущенную добычу.

– Все это бредни, Корбера, мещанские бредни стихоплетов. От сирен никому не уйти; а хоть бы кто и ушел – не станут сирены убиваться из-за такой мелочи. Да и как они вообще могут умереть?

На столике, в простенькой рамке, – старая, выцветшая фотография: двадцатилетний юноша, почти нагой, с растрепанными кудрями, редкими по красоте чертами лица и вызывающим видом.

Озадаченный, я на мгновение остановился в смутной догадке.

– А это, земляк, был, есть и будет (сделал он ударение) Розарио Ла Чиура.

Несчастный сенатор в домашней хламиде был некогда юным богом.

В тот вечер мы говорили обо всем на свете. Перед моим уходом сенатор показал мне письмо на французском от ректора Университета Коимбры. Это было приглашение принять участие в почетном комитете конгресса греческих штудий; конгресс состоится в Португалии в мае.

– Превосходно. В Генуе я поднимусь на борт «Рекса» вместе с участниками конгресса из Франции, Швейцарии и Германии. Как Одиссей, я законопачу уши, чтобы не слышать россказней этой сирой братии. Меня ожидает чудесное плавание: солнце, голубое небо, запах моря.

Проходя мимо книжного шкафа, в котором покоились сочинения Уэллса, я осмелился высказать свое недоумение по поводу самого факта их пребывания в этом доме.

– Ты прав, Корбера, тут явный промах. Есть там к тому же романишко, после которого, перечитай я его теперь, отплевывался бы месяц кряду, не меньше. А ты, комнатная собачонка, просто зашелся бы от возмущения.

После той встречи наши отношения стали вполне сердечными. Во всяком случае, с моей стороны. Я изрядно попыхтел, чтобы заказать из Генуи свежих морских ежей. Узнав, что их все же привезут, я раздобыл сицилийского вина из окрестностей Этны, крестьянского хлеба и робко пригласил сенатора посетить мое обиталище. К несказанной радости устроителя вечеринки, сенатор охотно согласился. Я заехал за ним на своей таратайке, и мы доползли да улицы Пейрон, что у черта на куличках. Ехать со мной сенатор побаивался, явно не доверяя моему шоферскому навыку.

– Уж я-то тебя знаю, Корбера: если нас угораздит встретить какую-нибудь кикимору в юбке, ты, ясное дело, разинешь рот, и мы расшибем себе лбы о первый попавшийся угол.

Мы не встретили ни одной страхолюдины и потому доехали целыми и невредимыми. Впервые за время нашего знакомства я видел, как сенатор смеется. Это произошло в тот момент, когда мы переступили порог моей спальни.

– Стало быть, Корбера, это и есть средоточие твоих жеребячьих потех?

Окинув взглядом немногочисленные книги, он заметил:

– Так-с, так-с. А ты, видно, не такой невежда, каким кажешься. Этот вот, – добавил он, взяв с полки том Шекспира, – этот вот кое в чем смыслил. «A sea change into something rich and strange»[284]. Или хотя бы: «What potions have I drunk of Syren tears?»[285]

Когда добрейшая синьора Карманьола вошла в гостиную, неся поднос с морскими ежами, лимонами и прочим, сенатор только ахнул:

– Глазам своим не верю! Откуда ты знаешь, что это мое любимое лакомство?

– Можете смело вкушать, сенатор, еще утром они плавали в водах Ривьеры.

– Вот-вот, а вы все те же, с вашим гнилым декадентским подобострастием; денно и нощно прислушиваетесь к звукам шаркающей походки Смерти. Бедняги! Спасибо, Корбера, ты оказался преданным рабом. Жаль, что эти гады не из нашего моря; они не укутаны в наши водоросли, и, уж конечно, их шипы ни разу не пролили божественной крови. Да, ты сделал все, что мог. Только эти твои ежики, почти что северяне, наверняка дремали где-нибудь на хладных рифах Лигурийского моря.