Ленинградский дневник - [2]

и скажет тот, кто вновь родится:

«Ее впервые видим мы».

Быть может, с дальним поколеньем,

жива, горда и хороша,

его труды и вдохновенья

переживет моя душа.

И вот тружусь и не скрываю:

о да, я лучшей быть хочу,

о да, любви людской желаю,

подобной звездному лучу.

Невская застава

1927

Песня

Мы больше не увидимся –

прощай, улыбнись…

Скажи, не в обиде ты

на быстрые дни?..

Прошли, прошли – не мимо ли,

как сквозняки по комнате,

как тростниковый стон…

…Не вспомнишь

как любимую,

не вспомни – как знакомую,

а вспомни как сон…

Мои шальные песенки

да косы на ветру,

к сеновалу лесенку,

дрожь поутру…

1927

«Как на озерном хуторе…»

Как на озерном хуторе

с Крещенья ждут меня –

стреножены, запутаны

ноги у коня…

Там вызорили яро

в киноварь дугу

и пращурный, угарный

бубенчик берегут…

Встречали неустанно

под снежный синий порск,

а я от полустанка

за сотню лет и верст…

Встречали, да не встретили,

гадали – почему?

…Полночный полоз метил

обратную кайму…

И пел полночный полоз

сосновой стороной,

как в тот же вечер голос –

далекий голос мой:

«Ты девять раз еще – назад

вернешься, не взглянув

сквозь финские мои глаза

в иную глубину…

Вернись, забыть готовый,

и путы перережь,

пусть конские подковы

дичают в пустыре…

И киноварь не порти зря,

и в омут выкинь бубенец –

на омутах,

на пустырях

моя судьба

и мой конец…»

1927 или 1928

«Галдарейка, рыжеватый снег…»

Галдарейка, рыжеватый снег,

небо в наступившем декабре,

хорошо и одиноко мне

на заставском замершем дворе…

Флигель окна тушит на снегу,

и деревья тонкие легки.

Не могу укрыться, не могу

от ночного инея тоски,

если небо светится в снегу,

если лай

да дальние гудки…

Вот седой, нахохленный сарай

озарит рыданье петуха –

и опять гудки,

и в переулке лай,

и заводу близкому вздыхать…

Всё я жду –

придешь из-за угла,

где фонарь гадает на кольцо.

Я скажу:

«Я – рада!

Я ждала…

У меня холодное лицо…»

Выпал снег… С заводов шли давно…

«Я ждала не только эту ночь.

Лавочка пушиста и мягка.

Ни в душе,

ни в мире не темно,

вздрагивает на небе слегка…»

Но ложится иней на плечах.

За тремя кварталами пыхтит

темный поезд, уходящий в час

на твои далекие пути…

1927 или 1928

Мой путь

Я так давно не верю в сосны

из заколдованных гребней…

О, берег, утренний и росный,

у рек узорных простыней!..

Но живы дивной стариною

не лопушистые ль снега?

Я знаю, гонится за мною

моя клыкастая Яга.

К земле прикладываю ухо –

она всё ближе,

всё слышней…

Но вьется радостно и глухо

мой путь

за тридевять морей…

И ждет меня

подруга-песня

за тридевятою верстой,

гадает на глухие перстни

и ходит голосить весной.

1928

Сеятель

В скважину между землей и небом

пологий ветер

свистит напролом…

По горизонту

с лукошком хлеба

черный сеятель мерно идет.

Какой он маленький издалёка –

он сеет у самого края земли,

прилежные ноги расставив широко,

Чтоб между ними леса прошли,

чтоб дальних полос

легла основа,

кусок забора, избушек пять…

И мне пора

протравливать слово

и самое всхожее выбирать.

<1929>

«Я на цыпочках приподнимаюсь…»

Я на цыпочках приподнимаюсь,

я вытягиваюсь, как трава,

руки молодые раскрываю

и покачиваюсь едва…

Где еще услышишь ты такое,

кто еще так радостно споет

про любовь, не знавшую покоя,

про твое неверное ружье?

Даже и проезжий удивится:

что звенит мне

в решете полей?

Проезжает, и ему не спится,

и не понукает лошадей…

Надо мною ястреба высоко,

тонко-тонко плачут ястреба;

подо мною – илом и осокой

ходит омутовая гурьба…

А сама я – как большое ухо, –

ничего, земля, не утаи…

…Даже кажется,

что слышу глухо

          уходящие

               шаги

                    твои.

Март 1929

Осень

Мне осень озерного края,

как милая ноша, легка.

Уж яблочным соком, играя,

веселая плоть налита.

Мы взяли наш сад на поруки,

мы зрелостью окружены,

мы слышим плодов перестуки,

сорвавшихся с вышины.

Ты скажешь, что падает время,

как яблоко ночью в саду,

как изморозь пала на темя

в каком неизвестно году…

Но круглое и золотое,

как будто одна из планет,

но яблоко молодое

тебе протяну я в ответ.

Оно запотело немного

от теплой руки и огня…

Прими его как тревогу,

как первый упрек от меня.

7 ноября 1929

1941–1953

1941–1953

Бой

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной – с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена –

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

и что он значит –

только нам с Тобою знать дано.

Я люблю Тебя – я не могу иначе,

я и Ты – по-прежнему – одно.

Июнь 1941

«Война постучала в окно…»

Отец и сын – Иван и Анатолий Ревко – вместе вступили в народное ополчение, в пулеметный взвод, где отец стал командиром.

Война постучала в окно,

отцу до зари не уснуть.

«Ну что же, – сказал он, – сынок,

мужчины отправятся в путь.

Ты слышишь за окнами гул

далеких родных батарей?

(Он встал и крючки застегнул

на старой кожанке своей.)

Так пусть застучит пулемет

под верной моею рукой:

отчизна, как прежде, зовет

солдата Ивана Ревко».

И сын отвечает: «Идем.

Ровесники ждут у ворот.

Мы взвод молодой соберем,

ты примешь и выучишь взвод.