Ленин. Политическая биография (французский вариант) - [57]

1. Абсолютизм из их числа, как деспотический и средневековый абсолютизм Николая II, так и «просвещенный» и современный абсолютизм Вильгельма. Эта политическая идея мертва: правительственная форма абсолютизма, кажется, более не находит в наши дни здравых защитников. Бональды, Стали, Мэстры, Победоносцевы ушли в прошлое. Их духовные дети осмеливаются внести в программы своих партий лишь конституционную монархию на английский лад. Божественное право более не в ходу в Европе: к нему добавляют, чтобы сделать его более практичным, определенную долю демократии. Ближайшее будущее докажет, обладает ли прочностью этот сплав.

2. Другим вредоносным идеям повезло больше. Впрочем, для некоторых из них проверка далеко не окончена. Так вряд ли с определенностью можно высказаться по поводу уровня стабильности идола, носящего неопределенное название империализм. Никакое другое слово не было дискредитировано больше, чем это, в умах масс в эти пять военных лет.

3. А капитализм? Среди социалистов были такие, — причем их было немало,— кто знать ничего не знал о мощи и гибкости нынешнего экономического строя. Столько говорили о «присущей ему изнутри дезорганизующей силе», что, в конце концов, уверовали в это до такой степени, что сочли его неспособным сопротивляться сколько-нибудь серьезному испытанию. А ведь испытание было более серьезным, более страшным, чем можно было предвидеть. Что же оно показало?

Оно, безусловно, показало нравственное и интеллектуальное падение нашей такой гордой цивилизации. Но ответственность за это падение не на капиталистическом строе. Увы, справедливее было бы говорить о падении человечества; ибо для идеалистов, для тех, кто считал его добрым и прекрасным, человечество, несомненно, обанкротилось, явив себя уродливым и жалким.

Но оставим нравственную и интеллектуальную стороны вопроса. Мы рассматриваем здесь наш современный экономический строй с точки зрения стабильности и мощи. Признаем же, что он оказался гораздо более стабильным и гибким, чем считали не только его противники, но и защитники.

Капиталистическому строю удалось выдержать огромную катастрофу, обрушившуюся на него, которую он, по крайней мере, частично и без всякой жизненной необходимости сам же и спровоцировал. И он сумел адаптироваться к новым задачам, очень искусно, смело и с головокружительной быстротой видоизмениться: немецкий Kriegssocialismus — яркий тому пример[290]. Для него это было необходимостью: без героических мер национализированного капитализма ни одна страна не смогла бы сопротивляться войне; заблокированная Германия со старой системой «свободной игры экономических сил» была бы уничтожена в несколько недель. Но это же стало для капитализма и очень большой опасностью; его врагов прельстил его пример, которому, впрочем, они не смогли и не сумели последовать: у Ратенау был в учениках Ленин[291].

Ученик оказался менее ловким, чем учитель.

Час чистого капитализма пробил 1 августа 1914 года, как и чистого божественного права. Начался час сплава различных систем — час амальгамы; по сути национализированный капитализм менее нелогичен, чем сплав божественного права с парламентаризмом.

4. Какова была судьба принципов демократии?

В последнее время много говорилось о кризисе демократической идеи; опыт страшных лет позволил увидеть чрезвычайную нестабильность, непостоянство идей народных масс. Россия явила тому самый яркий пример. Военный шовинизм 1914 года, несколько дней освободительного и патриотического экстаза в марте 1917 года, пацифизм с большевистским привкусом к концу того же года, полная прострация сегодня— таковы этапы развития русского мировосприятия в короткий отрезок времени: выборы, основанные на всеобщем избирательном праве и проведенные с годовыми интервалами могли дать противоречивые результаты. В других странах эти противоречия были не так заметны. Однако во всех странах наметился явный психологический сдвиг: достаточно сравнить немецкие или американские газеты за 1914, 1917 и 1919 годы, чтобы убедиться в этом. Социалистические органы печати, как и социалистические массы, претерпели те же изменения: «Форвертс» или «Юманите» сегодня говорят совсем другим языком, не тем, что был им свойствен в начале войны.

Во всех странах массы людей были вовлечены в войну с невероятной легкостью, какой не могли предвидеть даже скептики. Сила сопротивления ментальной заразе интеллектуалов, реальной или воображаемой, оказалась минимальной; влияние на умы правительственных органов и прессы превзошло все мыслимые нормы. Пресловутое политическое воспитание старых парламентских народов было не чем иным, как пассивностью. Все это точно.

И, однако, этого вовсе недостаточно, чтобы можно было говорить о кризисе демократической идеи. Для начала: политические формы, которые обычно противостояли демократии, рухнули самым показательным образом. Далее: всеобщее избирательное право со своими непредвиденными скачками и тяжелыми ошибками в целом доказало прочность здравого смысла. Не он привел к войне, война была объявлена немецкой исполнительной властью. Народы и парламенты ее приняли как свершившийся факт. Могли ли они поступить иначе? Они высказали по этому поводу, в частности в Германии, непонятную радость и легкомыслие. Но уже когда война разразилась, это был единственный способ довести ее до благополучного исхода. Война стала страшной катастрофой, не могущей нести с собой ничего веселого, это само собой разумеется. Но чтобы не проиграть в ней, не ввергнуть свой народ в рабство, нужны были прежде всего воодушевление и доверие. Парламентские ассамблеи всех стран сделали все, чтобы поднять дух масс и обеспечить их доверие к руководителям страны. Невзирая на тяжелые огрехи, допущенные немецкими парламентариями, это была приемлемая позиция.