Ленин. Политическая биография (французский вариант) - [55]

«Если неверно, что я перешел от доктрины и программы левого центра к доктрине и программе социализма, неверно также и то, что я советовал и исповедовал сам, с 1893 по 1898 год, метод грубой революции и непреклонной оппозиции, чтобы принять затем смягченную форму реформизма и ритм эволюции. Конечно, в волнении первых больших социалистических успехов 1893 года у меня порой возникала иллюзия полной победы, близкой к нашему идеалу и слишком легкой. В огне борьбы с реакционными правительствами, бросавшими нам вызов, угрожавшими нам, заявлявшими о том, что вышвырнут нас из Республики, поставят нас вне закона, вне национальной жизни, я обратился с зовом к энергии пролетариата, как и завтра бы воззвал к нему, если бы власти заявили о запрещении свободной легальной эволюции в сторону коллективизма и рабочего класса. Но во всех моих речах этого бурного периода, гордость за который до сих пор еще вызывает во мне волнение, без труда отыщутся все черты нашей сегодняшней политической деятельности.

Это все та же главная забота о том, чтобы связать социализм с республикой, дополнить политическую демократию социальной демократией. Это все тот же призыв к силе республиканской легальности, если только эта легальность не приневолена бесстрашием ретроградских партий и не деформирована их вероломством».

В этом весь Жорес, весь завет его мысли и деятельности:

Социальная демократия как логическое и непременное продолжение политической демократии. Реформа там, где существуют условия свободной борьбы идей перед лицом общественного мнения, которое принимает решение. Угроза революции там, где существует угроза этим условиям. Революция там, где они не существуют.

К этой программе современной политической мысли, обогатившейся огромным опытом 1914—1918 годов, нечего добавить. Это программа сегодняшнего дня, да и завтрашнего.

Жорес был побежден в 1904 году в Реймсе и Амстердаме объединенными усилиями Жюля Геда и Вайана, Бебеля и Каутского. По какому вопросу? По вопросу участия социалистов во власти вместе с буржуазными министрами. А в 1915 году Жюль Гед стал коллегой господ Бриана, Рибо и Дени Кошена, его действия были одобрены и поддержаны Вайаном; что до немецких непримиримых, то живи сегодня Бебель, он непременно стал бы нынешним государственным канцлером, если не президентом Германской республики. А г-н Каутский, хоть и с оговорками, ныне выглядит довольно-таки по-министерски и способен стать министром.

Жизнь доказала, что неучастие социалистов во властных структурах не является принципиальным вопросом и символом фанатичной веры, но является одним лишь вопросом чистой тактики, зависящим исключительно от политических обстоятельств. Жорес, возможно, допустил когда-то тактическую ошибку, защищая право вхождения г-на Мильерана, в то время социалиста, в состав кабинета Вальдек-Руссо — Галифе. Но в принципе он был прав.

Роль Жореса в деле Дрейфуса, — второй вопрос тактики, разводивший его тогда с Жюлем Гедом и Вайаном, — сегодня никем не подвергается сомнению. Известные слова «Жорес спас честь французского социализма своим участием в Деле» общепризнанны. А тирады Жюля Геда, министра в национальном кабинете войны, направленные против Жореса и защищающие капитана Генерального штаба[286], странным образом утеряли свою значимость.

Но помимо этих двух вопросов тактики между жоресизмом и гедизмом он поднял два вопроса теории, которые с тех пор не утратили своей важности. Два вопроса... пожалуй, они могут быть объединены в один — это классовая борьба и революция.

Над реформистским социализмом нависло одно недоразумение, которому способствовали сами его сторонники: оно из области их концепции борьбы классов. Разницу между революционерами и реформистами усматривали в том, что первые признают, а вторые не признают «борьбу классов».

Недоразумение, как это часто бывает, кроется в двусмысленности самого слова признавать. Для меня этот вопрос вообще не имеет смысла.

Борьба классов — факт, который любой здравый человек не может не признавать. Можно построить на этом факте преувеличенные надежды, как это делают марксисты. Можно о нем сожалеть, как это делают христиане. Но отрицать его нельзя.

Добровольное сотрудничество классов сегодня, как общее правило — утопия. Русская революция показала, что буржуа в своих desiderata[287]  чаще всего такие же максималисты, как и пролетарии: одни желают получить все, другие не хотят ничего отдавать. Я был свидетелем вопиющего примера глупости и буржуазного максимализма на Украине, после того как немцы выгнали оттуда большевиков и посадили генерала Скоропадского. Капиталисты, промышленники, помещики доказали глупость, поверив[288] в стабильность режима гетмана, существовавшего благодаря иностранной вооруженной силе; они доказали в большинстве своем свой максимализм, отомстив рабочим и крестьянам за все унижения, которые им пришлось пережить за недолгий большевистский период. Ныне, разумеется, происходит обратное; так зверства помещиков чередуются с крестьянскими жакериями. Но можно ли упрекать неграмотных крестьян и рабочих в том, что они недостаточно интеллигентны и слишком максималистски настроены по сравнению с образованными капиталистами? Правда, буржуазия в России самая неумелая, с точки зрения политики, во всей Европе.