Легкое пламя. Триллер для двоих - [21]

* * *

…В сентябре они снова отдыхали с Кириллом на заливе, в местном пансионате. После длительных ссор и примирений снова шли по берегу и держались за руки, а потом вернулись в гостиницу. Спинным мозгом она чувствовала, что Кирилл в тот день очень устал, хотел спать. Они пили коньяк, смотрела телевизор, который отбрасывал блики на деревянной стене и не умолкал ни на минуту, а потом была такая длинная ночь, что Маше сквозь давящий сон мерещились лица из прошлого, оскалы-оборотни людей или теней, которых она когда-либо встречала или видела. Кирилл заснул, а потом проснулся, когда светало, и был так неистов и бессловесен, что Маше в какой-то момент показалось, что она сейчас задохнется. Распластанная вдоль кровати, она так и уснула у него на спине, в каком-то странном, совершенно незнакомом для себя угаре. Утром он встал рано, сварил кофе и ушел гулять. Качаясь, Маша вышла на кухню и, почувствовав, что у нее болит горло, залпом допила коньяк. Когда он вернулся, вдруг, неожиданно для себя, ударила его по лицу, да так сильно, что на щеке Кирилла сразу выступил фиолетово-бурый след-отпечаток руки или кольца.

– Ненавижу тебя! – закричала Маша и снова ударила его уже куда-то вбок, по голове.

Кирилл отпрянул, посмотрел не нее с удивлением, даже ужасом, сначала хотел обнять ее, потом – оттолкнул, но спросить, просто по-человечески спросить, что случилось, так и не решился. Маша хотела снова ударить его, закричать, выбежать вон. Разрыдалась. Он как будто бы стал еще более равнодушным и сумеречным, настолько, что она как-то даже внутренне сникла, успокоилась. Потом примирились. Несмотря на внешнюю холодность, в Кирилле была какая-то неловко-странная, воспитанная с молоком матери сдержанность, аристократичность что ли. Выражалось это даже не в манере говорить или вести себя, внутренней тактичности, сострадании, но в способности принимать правильные решения при любых непредвиденных обстоятельствах, что проявлялось редко, но было явно. Он мог спокойно наблюдать, как Маша мучилась или плакала, не задавая лишних вопросов, но в минуту полного ее отчаяния всегда приходил на помощь даже не из чувства сострадания, а из логически выверенного знания о долге. Как будто бы всем своим спокойным видом заявлял во всеуслышание, что в случае смерти, потопа или пожара мужчиной и хладнокровным защитником – все-таки будет он, не она. А потом он даже разоткровенничался. Долго рассказывал о своих девушках, о том, что когда-то увел любимую подругу у лучшего друга, и снова о том, как его предала и растоптала жена.

«Кто еще все это будет терпеть, кто?» – говорила Маша своей подруге, не совсем отдавая себе отчет, кого она имела в виду – себя или его.

Сейф в комоде

Вера Ивановна, Машина мама, Анастасия Владимировна, мать Кирилла и ее двоюродная сестра Виктория Георгиевна дружили. Почти одновременно закончили искусствоведческий факультет Университета. В то время факультет был элитным заведением, если не сказать – самым престижным. В университетские годы Вера Ивановна, как и Анастасия Владимировна, были значительно больше обеспокоены своими кавалерами. Виктория же всерьез готовилась к экзаменам, подолгу сидела в Публичной библиотеке, радовалась, когда академик Попов пожимал ей руку перед началом занятий, то есть, очевидно, и явно пользовалась уважением и доверием самых строгих преподавателей. Виктория была «не по годам» серьезной и по-своему высокомерной. Полная армянская девушка интересовалась Рембрандтом и Веласкесом, хорошо одевалась и разговаривала даже с сокурсниками с некоторой старомодной учтивостью. Мать Виктории была армянкой, воспитывалась в частном пансионе. Была она человеком тонким, душевным, аристократичным, безукоризненно воспитанным. Отец Виктории, крупный петербургский врач еврейского происхождения, во время блокады сколотил неплохую коллекцию антиквариата. Квартира была сплошь уставлена старинной мебелью, но о самой коллекции в семье умалчивали, иконы, картины, мебель и посуду демонстрировали только самого узкому кругу друзей, да и то, по особым праздникам. Красного дерева комод всегда закрывался на потаенный ключ, а внутри инкрустированного произведения искусства был тайный ящичек, где была та сама волшебная кнопка, приводящая в движения потаенный механизм, который позволял столу развернуться на сто восемьдесят градусов и отрывал на обозрение скрытый от постороннего глаза сейф.

Долгие годы Вера Ивановна и Виктория не виделись. Виктория позвонила Вере Ивановне домой, когда Маше было уже лет двенадцать, попросила с ней встретиться. Вера Ивановна тогда пришла домой опечаленная, сказав, что родители Виктории умерли, и она, потеряв работу, находится на грани болезни, нуждается в помощи. Причина потери работы были еврейские корни и еще что-то. Это что-то был душевный недуг, которым Виктория страдала. Вера Ивановна, женщина легкая в общении и деловая, по сути, прониклась к ситуации молниеносно, не отвлекаясь на детали. Она немедленно позвонила заведующей кафедры, и та устроила Викторию на работу. А вскоре Маша попала в дом к Виктории на Аптекарском переулке и увидела тот самый завораживающий сейф, обветшалый от времени старинный дымоход, кирпичную печь, сводчатые потолки времен Петра Первого.