Легион обреченных - [66]

— Завести моторы. Приготовиться!

Автоматическое оружие было заряжено, длинные патронные ленты заправлены. Командиры машин доложили о готовности; потом снова раздался голос Старика:

— Первый разведывательный бронеавтомобильный взвод, вперед — марш!

Заревели моторы, под толстыми шинами захрустел гравий.

— Старик, дело плохо? — с трудом прошептал я.

— Несколько маленьких осколков в ногах и животе. Выглядит не так уж страшно. Да приободрись ты. Вот увидишь, тебя моментально поставят на ноги. Мы везем тебя и Штеге на эвакуационную станцию. У него повреждена только нога.

Машину встряхнуло, и я скривился от боли.

— Старик, боль жуткая. Дай глоток воды.

— Пить нельзя, пока врач тебя не осмотрит, — ответил он и погладил меня по голове. — Сам знаешь, при ранах в живот пить строго запрещается.

— Может, взглянешь, что там? Она сводит меня с ума.

— Мы тебя уже перевязали. До врачебного осмотра больше ничего нельзя делать.

Броневик остановился. Старик выскочил, и ко мне подошел Порта.

— Ну, дружище, стисни покрепче зубы, мы с Плутоном вытащим тебя и передадим Крохе со Стариком. После этого самое худшее будет позади. Подумай только обо всех санитарках, которые будут четыре раза на день обмывать тебе чистыми полотняными тряпками жизненно важные органы, как нашему безногому другу Асмусу.

Мои губы были искусаны до крови, когда наконец меня уложили на земле с противогазной сумкой под головой. Внезапно мне стало очень важно быть дьявольски смелым и не кричать. Когда клали Штеге, он издал громкий стон, потому что нога его ударилась о колесо броневика. Наши друзья наклонились и попрощались. Старик прижался колючим подбородком к моему и прошептал:

— Оставайся на гарнизонной службе до конца войны.

Порта пожал нам руки и поднес Сталина, чтобы он тоже мог проститься с нами; потом, перед тем, как скрыться в броневике, крикнул:

— Счастливчики! Поцелуйте всех за меня, скажите им, что я стану ежедневно заботиться о своем виде и буду таким же красавцем, когда они увидят меня снова.

Мощный мотор взревел. Старик, Кроха и Плутон помахали нам из открытой башенки, потом броневик скрылся в облаке пыли.

Помимо боли я испытывал тревогу и одиночество. Хорошо, что рядом был Штеге.

Санитары отнесли нас в большое помещение, пол его был устелен соломой, на ней лежали раненые солдаты в грязных, рваных мундирах. Когда нас положили, Штеге взял меня за руку.

— Скверно, дружище? Вот увидишь, когда врач осмотрит тебя и сделает укол в руку, сразу полегчает. Нужно добиться, чтобы мы все время оставались вместе.

— Да, нам лучше ни в коем случае не разлучаться. Черт, как больно. Будто обдирают внутренности. А как твоя нога? Повреждена сильно?

— Слегка побаливает, — с вымученной улыбкой ответил Штеге. — Особенно в ступне. Но черт с ней, с ногой, ее можно отрезать. С раной в живот дело хуже.

Подошел врач с двумя санитарами, выписывающими под его диктовку карточки на каждого из раненых. Бросив равнодушный взгляд на бинты Штеге, он произнес:

— Снарядный осколок в левой ноге, транспорт шесть, непременно свежие бинты, три кубика противостолбнячного.

Врач наложил мне на живот свежую повязку.

— Снарядные осколки в левой ноге, правой ступне и в животе, транспорт один, три кубика противостолбнячного, два морфия сейчас и перед отправкой.

Я взял себя в руки и спросил, нельзя ли нам со Штеге оставаться вместе.

— Умрете вы здесь или в санитарном поезде, особого значения не имеет, — грубо ответил он. — Но раненые в живот отправляются транспортом номер один, а он отправится транспортом номер шесть. Тут я ничего поделать не могу.

И быстро пошел дальше, полы халата развевались. Думаю, врач не был ни черствым, ни грубым, просто устал. Ведавший отправкой фельдфебель, получив хорошую английскую трубку, наш табак и сигареты, пообещал, что постарается нам помочь. После укола я носился по волнам сна и проснулся, когда меня на носилках всовывали в санитарную машину. Там было четверо носилок, одни над другими. Штеге находился подо мной, стало быть, фельдфебель сдержал обещание.

Когда машина подскакивала или качалась, мы ударялись о носилки наверху, а самый верхний о крышу. Расстояние между носилками не превышало пятидесяти сантиметров, поэтому было душно. На верхних лежал артиллерист с перебитой тазовой костью; он кричал, кричал и просил нас позвонить, так как боялся, что истечет кровью до смерти. Штеге нажимал и нажимал кнопку звонка в кабину водителя, но ни он, ни его напарник не обращали на это внимания. Когда пришло время загружать нас в санитарный поезд, артиллерист был мертв. Санитары грубо положили его на землю и накрыли брезентом; затем принялись выгружать нас.

Санитарный поезд был одним из пресловутых «дополнительных» — бесконечная череда товарных вагонов с соломой на полу и сорока приблизительно классифицированными людьми в каждом. Поезд постоянно останавливался, трогался снова рывками, словно вагоны хотели растрясти на части. В нашем вагоне одиннадцать человек умерло. Я едва не сходил с ума от боли и жажды, но Штеге держал бутылку с водой вне моей досягаемости. Выпив воды, я бы умер.

Это путешествие тянулось три нескончаемых, ужасных дня и ночи; потом нас уложили рядами на платформе киевского вокзала, подстелив брезент, накрыв шинелями и сунув под голову всегдашние противогазные сумки. Мы пролежали на мокрой платформе целых полдня, и еще несколько человек умерло. Я смутно сознавал, что происходит вокруг. Штеге лежал рядом со мной, мы держались за руки, словно дети, а не закаленные, стойкие солдаты, привыкшие видеть, как люди умирают с дикими криками. Поздно вечером за нас взялись санитары и русские военнопленные, отвезли нас на санитарных машинах в тринадцатый полевой госпиталь, расположенный в пригороде Навило. Там нас сразу понесли в подвал дезинсектировать. Занимались этим русские пленные, и более добрых и искусных нянечек я не встречал. Если они невзначай причиняли нам боль и заставляли стонать, то так трогательно пугались, что только ради них мы крепились, старались всеми силами не выказывать боли. И сообща решили, что если б и дальше за нами ухаживали эти рослые, добродушные существа, мы бы горя не знали. Мы с благодарностью отдавали им все сигареты. Они побывали в траншеях подобно нам, и хотя были людьми другой национальности, хотя мы недавно стреляли друг в друга, поскольку власть имущие решили, что мы враги, между нами существовала симпатия, гораздо более сильная, чем любые решения властей; давно известно, что они никак не связаны с любой реальностью, способной интересовать рядовых солдат.