Легион обреченных - [67]

Я и еще четверо лежали в операционной, дожидались своей очереди, глядя на товарища по несчастью на столе под ярким светом. Над ним быстро работали четыре хирурга, ампутируя ступню. Отпилив, ее бросили в белое ведро, из которого уже торчала отпиленная по самое колено нога, а над краем возвышалась кровавая оконечность руки. У меня это вызвало тошноту, и я сблевал, точнее, силился сблевать, но вышло только чуточку крови и желчи.

Следующим пациентом стал парень со сломанным хребтом. Казалось, он был без сознания. Пожилой хирург с моноклем все время бранил других хирургов и санитаров, но казался мастером своего дела, работал быстро, без единого лишнего движения. Когда они провозились с парнем минут десять, пожилой сердито воскликнул:

— Но, черт возьми, этот тип мертв. Уберите его, несите следующего. И поживее.

Он подтолкнул одного из санитаров.

Не успев сообразить, что происходит, я оказался пристегнутым к операционному столу. Мне сделали уколы в руку и в живот. Один из хирургов похлопал меня по плечу.

— Крепись, приятель. Много времени это не займет, но, видимо, будет больно, потому что можем сделать только местную анестезию. Так что наберись мужества, и мы быстро залатаем тебя.

Вскоре после этого я почувствовал разрез на животе и услышал легкое позвякивание инструментов. В следующий миг показалось, что из меня вытаскивают все внутренности. Жгло и раздирало, будто раскаленными щипцами. Я не представлял, что может существовать такая боль. Орал я, как сумасшедший, глаза вылезали из орбит.

— Замолчи! — рявкнул пожилой хирург. — Мы еще толком не начали. Прибереги вопли до то времени, когда будет из-за чего вопить.

Когда это время настало, не знаю; знаю только, что когда они закончили, я побывал в таком мире мучений, куда попадают немногие. Я был разбит, раздавлен. Меня отвезли в палату, уложили на койку, сделали укол, и я заснул.

Первые две недели я почти не осознавал, что происходит вокруг меня и со мной; но силы медленно начали возвращаться. На соседней койке лежал летчик с сильными ожогами. Фамилия его была Цепп. Еще в палате было шестеро тяжелораненых, двое из них умерли через несколько дней. Я не знал, что со Штеге, и никто не мог мне сказать.

Через три недели после операции я был объявлен транспортабельным. Меня положили в настоящий санитарный поезд с настоящими койками и большими окнами, в которые можно было смотреть — правда, только тем, кто лежал на средних койках. Поскольку мне требовалось часто менять повязки, я получил одну из вожделенных средних. Надо мной лежал мой новый друг Цепп, бодрый дух которого мне очень помогал.

Нас привезли во Львов, там Цеппа и меня отправили в седьмой резервный госпиталь. Врач с улыбкой сказал, что мои раны выглядят очень неплохо. Темп там не был таким лихорадочным, у врачей хватало времени улыбаться и говорить с тобой подобающим образом. Врач извлек у меня из ноги несколько осколков, заставив трепетать мои нервы, но потом, к моему облегчению, медсестра снова наложила повязку. Кормили меня только жидкой кашей, я возненавидел ее до безумия; однако когда спросил у врача, можно ли слегка разнообразить диету, он, потрепав меня по щеке, сказал:

— Попозже, мой друг. Попозже.

Цепп и я лежали в палате для тяжелораненых. Днем и ночью раздавались их жалобы и стоны, зачастую жутко воняло гноем и гнилостным разложением. Однажды парень, знавший, что должен умереть, ждавший смерти уже три недели, поднялся, кое-как вышел в коридор и бросился с лестницы. Это было ужасно, так как мы не могли встать и удержать его. Цепп попытался, но, отойдя несколько шагов от койки, упал; остальные звонили, пока звонок едва не треснул.

Это было тяжелое время.

Желудок причинял мне жуткую боль, и когда врач зондировал рану в ноге, ища мелкие осколки, приятного было мало. Температура у меня повысилась вместо того, чтобы упасть, однако врач сказал, что мое состояние улучшается. «Тебе хорошо говорить», — недовольно подумал я.

Как-то я проснулся среди ночи. Бинты были влажными, липкими. Я попросил Цеппа позвонить. Через несколько секунд быстро вошла медсестра.

— Что с тобой? — раздраженно прошептала она. — С ума сошел — так звонить в ночное время?

— Открылась рана, — ответил я. — Кровь просочилась через повязку.

Я был почти вне себя от страха и мысленно представлял, как мать получает армейскую открытку с лаконичной надписью:

«Он геройски погиб за фюрера и отечество».

Медсестра стянула в сторону одеяло. Считаясь с остальными, она не включала свет и пользовалась фонариком. Быстро и ловко сняла бинты. В палате было тихо. Лежавший в дальнем конце парень что-то бормотал во сне. Цепп сел в постели, но медсестра силой уложила его и велела спать.

— Мы со Свеном сами лучше разберемся, — сказала она и пошла за тазиком воды. Я испуганно смотрел на Цеппа, он отвечал таким же испуганным взглядом. Медсестра вернулась и, не говоря ни слова, обмыла меня. Слегка улыбалась своим мыслям и всего раз взглянула на мое испуганное лицо.

— Бояться тут нечего, — сказала она.

— Тебе легко говорить, — ответил я. — У тебя нет кровотечения.

Медсестра не ответила, но как-то загадочно улыбнулась.