Легион обреченных - [63]

— О, нет, гауптман, — со смехом сказал Порта. — Потом нам станут присылать всех молодых женщин. Можно нам потребовать группу киностатисток? Я бы с удовольствием взялся их обучать. У меня есть весьма стимулирующие упражнения в положении лежа…

— Порта, я непременно поставлю тебя командовать киностатистками, — перебил с улыбкой фон Барринг. — А пока что сделай одолжение, помни, что я только что сказал. С моей стороны это лишь просьба, но, уверен, ты не откажешься ее выполнить.

После падения Харькова Двадцать седьмой полк перебросили в Днепропетровск, там нас определили на бронепоезд «Лейпциг». Едва мы устроились, наш и еще один бронепоезд отправили в Хорол, находящийся в ста километрах к западу от Полтавы, где мы проводили учебные стрельбы, чтобы освоиться с новыми пушками. Нашей пятерке отвели вагон. Старик стал его командиром; Порта получил под начало восемь пулеметов и три автоматические пушки; Штеге — первую орудийную башню с длинноствольным стодвадцатимиллиметровым орудием, я — вторую. Плутону досталась радиотелефонная связь. В подчинение нам дали двадцать пять прошедших месячную подготовку новобранцев. Младшему из них было шестнадцать, старшему — шестьдесят два. Они представляли собой жалкое зрелище.

Мы отправились на фронт, не зная, куда именно. Оказалось, во Львов, где мы стерли с лица земли деревню и подавили русскую артиллерию огнем автоматических пушек[59]. После этого двинулись на восток. Днем и ночью покрывали сотни километров, останавливались только, чтобы заправиться водой, загрузиться углем или пропустить на разъездах встречные поезда. В вагонах можно было улечься и спать, время проходило великолепно. В конце концов, думали мы, война не так уж плоха, если есть возможность всегда высыпаться. Мы ведь и стали нетерпимыми, нервозными от постоянного недосыпа.

В Кременчуге, когда мы прогуливались возле вокзала, неожиданно послышался женский голос:

— Свен! Свен!

Мы в изумлении оглянулись. На путях стоял пустой санитарный поезд, и в одной из вагонных дверей мне махала рукой медсестра:

— Свен, иди сюда, поздоровайся!

Это была Аста. Она обняла и поцеловала меня. Я едва узнавал ее в этой форме, к тому же, когда знал ее в Готенбурге, она была сдержанной, скучноватой, правда, хорошенькой. Видно было, что война преобразила ее. Ни в глазах, ни в движениях Асты не было нерешительности. Она втащила меня в вагон, две другие медсестры завладели Стариком и Портой.

Аста была замужем за человеком на двадцать два года старше ее и развелась с ним. Потом вместе с подругой добровольно поступила в Германский Красный Крест, и так далее, и так далее. Господи, какую похоть я испытывал. И она тоже. Мы смотрели друг на друга и не говорили, чего хотим. Потом подошла еще одна медсестра и что-то прошептала ей на ухо.

— Пошли, — сказала Аста, повела меня в другой вагон, толкнула на нижнюю полку, задернула штору и быстро, ловко разделась. Одним движением сняла платье, и слова стали не нужны — мы оба хотели этого одинаково сильно, и было чудесно вдруг оказаться с чистой, крепкотелой молодой женщиной, знавшей и что к чему, и что четверть часа — время вполне достаточное, если не тратить его на разговоры о погоде или на мысли о том, чего не смеешь. Мы так изголодались по этому, были так жадны и пребывали в такой гармонии, что проделали это дважды, потому что не раздумывали, а действовали, не колеблясь, повиновались накопленной за месяцы воздержания страсти. Странно, что жизнь, обнаженная и бесстыдная, может подкараулить трех грязных солдат и напомнить им о своем существовании, близком существовании, на ничем не примечательной станции. Это означает, что всегда можно неожиданно встретить что-то хорошее, и тогда четверти часа более чем достаточно.

Я до сих пор с улыбкой вижу мысленным взором ту слегка комичную картину — мы, трое грязных солдат, не без гордости, но торопливо идем к своему бронепоезду, упрямо повернувшись спиной к санитарному, который вот-вот отойдет. Мы не оглядывались, но я всегда представляю себе окно в вагоне, и в нем — три женских лица с нежным, трогательным выражением. Это не три медсестры, а три женщины с санитарного поезда, одарившие лаской трех мужчин и получившие хорошее воздаяние. Произошло это очень быстро и было очень отрадно.

Со смеющимися глазами мы влезли в свой вагон.

Душевно они поступили?

Безусловно.

Молчал даже Порта, это показывает, что в мире существует нечто большее, чем просто сладострастие.

Старик принялся напевать под нос, и Порта достал флейту. Потом мы на удивление всем рассмеялись.

— Бедные девочки, — сказал Старик. — Должно быть, набрались жуть сколько вшей.

И мы исполнили песенку о короле, при котором жила блоха.

Это было поэтическое чудо, естественное и неожиданное, подобное тому, как, лежа в траве летним днем, внезапно обнаруживаешь, что твои пальцы нюхает зайчонок.

В течение следующих суток бронепоезд шел к району боев. В Бахворате, неподалеку от одного из притоков Донца[60], нам объяснили нашу задачу. Мы должны были поддержать наступление, потом продвинуться как можно дальше по линии Луганск — Харьков и наделать как можно больше разрушений в тылу противника. Потом пуститься в обратный путь, взрывая за собой мосты и железнодорожные пути. Если поезд выйдет из строя, его требовалось взорвать, и всем уцелевшим пробираться к нашим позициям.