Легенды мировой истории - [139]

Торквемада свято верил в то, что сейчас говорил. Он посмотрел на королеву. На этот раз она не отвела взгляда, искренность и убежденность приора убеждали ее абсолютно. Он и сам казался ей сейчас человеком из того нового, чистого мира, свободного от грехов прошлого, мира, создать который так хотелось в Кастилье и ей. Сейчас она видела, что ему известен путь туда.

— И какой же отец Торквемада предлагает выход? — спросил Фердинанд. Чуть насмешливо, стараясь скрыть беспокойство.

— «И спрашивал Его народ: что же нам делать? — поднял глаза вверх Торквемада, словно говоря сам с собой. Потом опустил голову, помолчал. И тихо продолжил: — Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и… — Он сделал многозначительную паузу, в которой хорошо слышалось потрескивание дров в очаге —…бросают в огонь».[176]

И приор подал королю и королеве обстоятельный многостраничный меморандум.

Через месяц после этого разговора королеву осматривал доктор Бадос. Он прикладывал к ее быстро увеличивавшемуся животу трубку, закрывал глаза и слушал, как пульсировала в ней новая жизнь. Она с трепетом следила за его выражением лица.

— Ваше величество, я, конечно, могу ошибаться, как могут ошибаться и старые врачебные книги из Кордовы… Но, если верить им… и моему опыту, на этот раз у вашего величества будет наследник.

Королева села на кровати, притянула Бад оса за шею и от переполнившего ее счастья звонко чмокнула в щеку. Старый врач ошеломленно дотронулся до своей щеки. Он будет единственным мужчиной, кроме Фердинанда, которого целовала королева.

Вскоре после того разговора в Альказаре папа римский, по прошению Изабеллы и Фердинанда, издал буллу, учреждающую в Испании Святую Инквизицию. Де-юре.

Но король с королевой по какой-то — до сих пор многим непонятной — причине медлили с организацией Инквизиции де-факто — к вящему раздражению приора Торквемады, рвавшегося на борьбу с еретиками и вероотступниками.

В июне 1478 года у королевы Изабеллы Кастильской и короля Фердинанда Арагонского родился долгожданный мальчик, которого назвали Хуаном — в честь покойного отца королевы. Роды были легкими, мальчик родился здоровым. Таких торжеств, какие устроили в городе по случаю крестин наследника, Севилья не видела никогда!

Вот только потом произошло нечто, омрачившее радость и сильно испугавшее андалусийцев: через двадцать дней после торжественных месс, процессий, музыки и танцев до утра, грандиозной корриды, рыцарских турниров и гонок гребцов на Гвадалквивире, как раз на день святой Марты, над полуденной Севильей внезапно померкло небо. Вместо солнца над городом встал черный диск. Темнота становилась все сильнее, и наконец… показались звезды. Народ бросился в церквям, а те, кому не хватало места в церквях, с молитвами падали на колени прямо на улицах.

Паника охватила и мавританский, и еврейский кварталы — там тоже распростертые люди молили о милости Бога. Через некоторое время солнце вернулось, но свет его, как пишут очевидцы, «был странным, слабым, словно обессиленным».

На следующий день после затмения король и королева — под звуки фанфар, с сияющими счастливыми лицами, в сопровождении роскошного кортежа придворных и священников — проехали по улицам Севильи с младенцем, чтобы успокоить панику и развеять суеверия. Это и впрямь успокоило людей.

Через два года в Севилью прибыли наконец первые инквизиторы. Инквизиция была в Испании и раньше, но новая система имела больше независимости от Ватикана, обещала быть гораздо лучше организованной, разветвленной, всеобъемлющей, эффективной и справедливой.

* * *

В окруженную высокой стеной севильскую худерию войти можно было через Puerta de la Borceguineria (Ворота Сапожников) или Puerta de la Came (Мясные Ворота) — темные, выложенные камнем проходы в высокой стене, и только днем. На ночь ворота закрывали. Во время последнего большого погрома, в 1391 году, толпа ворвалась одновременно и в те и в другие ворота, так что спастись удалось только тем, кто или имел достаточно глубокие, хорошо скрытые подвалы, или смог вскарабкаться по высоченной стене, но таких оказалось немного.

Теперь от прежней худерии осталась только половина. О прошлых погромах никогда особо не вспоминали, это было здесь неписаным законом — чтобы опять не накликать, но и не забывали.

Начался декабрь 1482 года. Зима в тот год выдалась необычно теплой даже дня Севильи. В худерии, как всегда, стоял шум и гам — орали торговцы, ревели ослы, носились полуголые дети, воняло подгоревшим оливковым маслом и ослиной мочой. В портшезах несли богатых ростовщиков и чиновников — иудеям запрещалось ездить верхом. Здесь жили и иудеи, и многочисленные выкресты — converso.

В доме казначея-выкреста Родриго Менареса (в прошлом Соломона Эфрати), служившего у гранда Медины-Сидонии, со вчерашнего вечера царил невообразимый переполох — хлопали двери, падала посуда, раздавались громкие стенания. Накануне сын казначея, единственный сын Антонио (в прошлом Натан), мастер на севильской верфи, объявил семье, что желает жениться на дочке небогатого моэля[177] Абрахама Симонеса, и что никакой другой невесты не хочет, а если этой нельзя, то он наложит на себя руки.