Легенды мировой истории - [141]

— Прости меня, свою недостойную жену, за то, что помешала тебе слабыми стонами, прощаясь с этим миром, который вчера погас в моих глазах, — тихим, покорным голосом сказала она. — Но я благодарна тебе, мой муж и господин, что ты пришел к моему смертному одру…

Она жестом приказала дочерям приподнять себя на подушках, и те немедленно повиновались.

Родриго снова глубоко вздохнул и осознал, что вернуться к конторке ему, скорее всего, не удасться.

— Я не знаю, чем я прогневила Небо, — продолжила Эстер-Мария. — Видит Бог, я не пропускаю ни одной мессы. Видит Бог, я хожу на исповедь очень часто, и Он видит, сколько я рассказываю о себе отцу Гуттьересу на исповеди, ничего не утаивая. Этот достойный святой отец недавно попросил меня приходить несколько реже, потому что и другим христианам тоже нужно исповедоваться. Я соблюдаю все посты, и не только предписанные Господом нашим Иисусом, но и, на всякий случай, в Йом Кипур, чтобы не беспокоить моих дорогих покойных родителей, — Мария перекрестилась, а Родриго безнадежно воздел глаза к небесам. Он хорошо знал из опыта, что прерывать жену сейчас бесполезно и даже опасно, — И все-таки Господь наказывает меня тем, что мой супруг никогда не слушает моих советов. Не я ли говорила, что пора купить дом подальше от этой нечестивой худерии, где порядочные христиане принуждены жить вперемежку с иудеями! Если бы мы купили тот прекрасный дом в Риконаде, на высоком берегу Гвадалквивира, тот дом, который я на коленях молила своего мужа купить, то под нашими окнами текла бы река, а не торчали кривые окна моэля Симонеса! — Она сорвалась на крик, и последние слова уже полетели в широко открытое окно. — Где вечно маячит иудейская физиономия его ужасной жены, которую знает вся худерия! И наш сын Антонио… — Ее лицо опять изменилось, стало плаксивым. — Наш единственный сын Антонио не связался бы с этой Авивой, порождением ехидны, обращая в прах все наши надежды на христианских внуков! — Последнюю фразу она уже просто громко выкрикнула.

Напротив хлопнула оконная рама, и совсем рядом, поскольку улица была узкой, раздался другой женский голос:

— Не смей, гиена отступница, хулить мою чистую девочку! — В окне показалась женщина в простом льняном тюрбане, из-под которого не торчало ни одного волоска. У нее были такие большие и отвислые щеки, что все лицо казалось подвешенным к этому тюрбану. И в ее голосе чувствовалась нерастраченная мощь. — Сказано в книгах о таких, как ты: «Они кадят суетным, споткнулись на путях своих, оставили пути древние, чтобы ходить по стезям пути непроложенного, чтобы сделать землю свою ужасом!..»[178] Кто сказал тебе, что мой достойнейший муж благословит нашу Авиву на брак с порождением нечестивцев и отступников?! Не бывать тому! Скорее вспять потечет Гвадалквивир, скорее оставит снег скалу Ливанскую, скорее Эстер Эфрати станет Марией Менарес!..

Родриго знал по многолетнему опыту, что остановить начавшееся невозможно и что самое разумное теперь — это взять сундучок со своим дхубарром[179], пергаментами и перьями и отправиться из худерии на небольшом муле (как выкресту, ему разрешалось ездить верхом) на подворье гранда Медины-Сидонии, где он сможет, наконец, спокойно закончить свои расчеты.

Так он и сделал и вскоре уже ехал берегом Гвадалквивира, сожалея о зря потраченном утре и о том, что его расстроил поступок сына. Тот всегда был упрямым в мать. Сколько ни старался отец научить его своему делу, чтобы Антонио тоже пошел по его, казначейским стопам, сына совершенно не интересовали ни дхубарр, ни пергаменты со стройными колонками цифр. Только — модели кораблей, которые сын вырезал из кусочков дерева, и довольно искусно. Целыми днями сын пропадал на реке и на верфи, поблизости от каравелл.

Родриго любил глупого мальчишку и оставил его в покое, как ни пилила его за это жена. Да, в люди сын вышел: мастером теперь на верфи. А коль решил Антонио жениться на иудейке — что ж! Да, дочка моэля — совсем не то, о чем он, казначей такого знатного гранда, мечтал для своего сына, но девчонка — красавица, на их глазах выросла, и какая ни есть, а своя. Христианская же невестка — в смысле не из худерии, — кто ее знает? Она, поди, и курицу с чесноком так, как у них, готовить не умеет! Жена поголосит, да и успокоится, деваться ей все равно будет некуда. А Авиву Антонио убедит креститься. Вот и будет все хорошо. Вот и будут у них христианские внуки…

Утро казалось таким ласковым, и река плескалась так мирно, что хотелось думать только о хорошем.

Больше всего на свете любил казначей Соломон-Родриго свою семью, свой дхубарр, спокойный достаток своего дома, сочную курицу с чесноком, которую так хорошо жарила Эстер по пятницам, мягкие телячьи домашние туфли и разговор о жизни со старым Симонесом за кувшином доброго вина в харчевне Давида Абенесая. И — в чем бы он никогда не признался жене — свою шумную (как говорили некоторые — вонючую) худерию, в которой родился и вырос. И никуда не намерен он был из нее переселяться. Хотя розами она и впрямь не благоухала, если уж быть совсем откровенным…

Его небольшой мул, покачивая шеей, мерно ступал по хорошо утоптанной дороге. Издалека, с quemadero — места для аутодафе у башни Торо дель Оро — тянуло дымом. Значит, опять жгли еретиков. Не проходило и дня, чтобы не сжигали по нескольку человек. Находили все новых и новых выкрестов, тайно исповедовавших иудаизм, и раскрывали все новые их заговоры против христианства. Родриго от этих мыслей становилось не по себе, но он надеялся, что верная служба гранду Медине-Сидонии и его искреннее сочувствие распятому человеку со скорбным лицом — защитят. Потом подумалось: на кого направляла бы свое искусство ругани жена, имей она теперь напротив вместо окон горластой Ревекки только молчаливую широкую реку.