Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак - [23]

«Кажется, мне грозит суд Линча, как когда-то капитану „Графа Берга“!» — с невеселой усмешкой думал Фабиан. И тем не менее оставался прежним: спокойным, немногословным, требовательным к матросам, внимательным к пассажирам, жестким к паникерам; он по-прежнему тщательно одевался, каждый день меняя рубашки, хотя вокруг все ходили грязными и полуголыми. Только глаза капитана ввалились и резче обозначились скулы, а когда «Александр II» бросил наконец якорь на рейде Сингапура, Фабиан обнаружил у себя на висках седину. А ведь ему еще не было и тридцати…

Вопреки ожиданиям капитана, что и здесь, в Сингапуре, найдутся желающие остаться или вернуться на родину, таковых не оказалось. Очевидно, люди сообразили, что оставшийся путь значительно короче проделанного, а может, просто остались самые крепкие, слабаки сбежали раньше. После очередного ремонта и кренгования[58] шхуна вышла из порта и взяла курс норд-ост.

Южно-Китайское море… Восточно-Китайское… Японское. Здесь, в бухте Гайдамак и закончился рейс колонистов, начатый более года назад в финском порту Або.

За кормой многострадальной шхуны остались десятки тысяч миль, атлантические «торнадо», «весты» у южной оконечности Африки, мертвый штиль у островов Принс-Эдуард, шквалы в Бенгальском заливе, смерчи Индонезийского архипелага, тайфуны Филиппинского… И вот теперь она, битая и латаная, словно получив награду за свои труды и муки, мирно дремала, слегка покачиваясь на гладкой акватории бухты.

Моряки и пассажиры, столпившись на палубе, с волнением всматривались в незнакомые берега. Там царила осень, теплая, мягкая, яркая. Привыкшие к строгим скупым краскам родных мест, северяне изумлялись буйной пестроте леса, покрывавшего бесконечные пологие сопки. Словно сам господь Бог, величайший из живописцев, забыл здесь свою палитру, и она, освещаемая солнцем, сияла всеми оттенками красок; там были мазки кармина, киновари, желтого кадмия и швейнфуртской зелени; берлинская лазурь неба с редкими вкраплениями белил — облаков и ярь-медянка бухты дополняли эту картину…

Любоваться красотами, впрочем, было некогда: колонистов ждала работа. До наступления холодов предстояло построить жилища, подсобные помещения, ну и, конечно, баню — знаменитую на весь мир финскую сауну. В тайге застучали топоры, зазвенели пилы, запылали костры.

Колонисты продолжали жить на корабле, поставленном на прикол у берега. Забыты все ссоры и раздоры, общие заботы и совместная работа сплотили, сдружили людей. Семейные строились отдельно, холостяки сооружали — один на всех — просторный барак-времянку. Фабиан помогал последним, хотя сам на суше не собирался селиться: его домом было, как и раньше, море.

Кое-кто виновато посматривал в его сторону: не забыли, как еще совсем недавно упрекали капитана во всех бедах, преследовавших «Александр II» на всем его долгом и мучительном пути. А сам Хук давно забыл об этом, был, как всегда, ровен и приветлив со всеми, хотя и несколько сдержан.

Пора было налаживать контакты с соседями, с местным населением, и общество поручило эту дипломатическую миссию капитану Хуку и пастору Хаккенвейну. Для этого им необходимо было пройти берегом залива Восток в северо-восточную его часть; там, в устье реки Таудеми[59], находилось, по слухам, стойбище тазов, или, говоря точнее, орочей[60].

Собираясь в дорогу, Фабиан спросил пастора:

— Как вы думаете, святой отец, не следует ли нам взять подарки для аборигенов? Как-никак мы послы.

— Пожалуй. Только что же им дарить? Разве что бусы, зеркальца и прочие безделушки, которые приводят в восторг дикарей.

— Не думаю, что они совсем уж темные, — возразил Хук. — Конечно, я не знаю этих людей, но слышал, что они потомки чжурчженей и бохайцев, создавших когда-то здесь высокоразвитые государства…

— Именно когда-то… А теперь они дикий народ, так сказать, tabula rasa[61].

— Ладно, поглядим, кто прав.

Каждый остался при своем мнении и соответственно ему приготовил свои подарки: капитан Хук — новый двуствольный штуцер, а пастор Хаккенвейн — дешевые украшения, приобретенные, очевидно, для этой цели еще в Гельсингфорсе.

Становище представляло собой всего лишь несколько шалашей, крытых берестой, расположенных на берегу реки. Капитан и пастор зашли в один из них. Вокруг огня, разложенного посередине шалаша, сидело семейство — шесть-семь полуголых человек — и обедало изжаренной на угольях красной рыбой. Повсюду в величайшем беспорядке валялись звериные шкуры, рыболовные принадлежности, различная рухлядь. В углу замурзанные ребятишки играли с собаками. Убогое жилище было настолько наполнено дымом, что у вошедшего в него сразу же начинали слезиться глаза.

При появлении капитана и пастора все семейство повело себя странным образом: даже не пошевелившись, оно разом забормотало что-то нечленораздельное, собаки подняли лай. В этой жуткой какофонии Хук и Хаккенвейн пытались объясниться, но не были ни услышаны, ни поняты. Впрочем, через минуту-две бормотание людей и лай собак как по команде прекратилось, и хозяева шалаша продолжили свои занятия: взрослые — обедать, дети — играть.

Подаркам орочи скорее удивились, чем обрадовались, очевидно, они больше привыкли к тому, что у них все отбирают, чем к тому, что им что-то дают, не требуя ничего взамен. Пастор поглядывал на Фабиана с победным видом: дескать, а что я говорил. Лицо Хука было расстроенным, его крайне удручала увиденная им картина.