Ледолом - [248]

Глядя на всю эту красотищу, я никак не мог освободиться от мысли: почему что-то меня останавливает, словно кто-то невидимый пытается препятствовать, а я упрямо пробиваюсь вперёд? Сопротивляясь себе, я, не желая того, не слушая себя, покорно делал шаг за шагом, почти упираясь в спину Серёги, словно отталкиваясь от неё и притягиваясь одновременно.

Взошли на первую ступеньку поскобленного крылечка, и тут же вслед за моим поводырём я оказался в жарко натопленной комнатушке, большую часть правой стороны которой занимала показавшаяся мне огромной, до потолка, русская печь. Нас тут же встретил бурными восклицаниями Кимка, высокий, с пробивающимися тёмными усиками, вставший из-за небольшого стола с лавки и полезший обнимать меня. Успел я скользнуть взглядом по хмурому, с опущенным взглядом, лицу Витальки. Меня равнодушие его не удивило и не оскорбило — он, сколько помню, всегда был таким, особенно став юношей, — девчонки липли к нему: красивый! Но возомнил он о себе гораздо раньше, ещё мальчишкой. Считаю, непомерно лестное внимание к своей особе и погубили его несколько лет спустя. Об этом — не сейчас. Да и это всего лишь предположение.

Я поздоровался со всеми, и в первую очередь — с курносой плосколицей старухой, оказавшейся матерью Серёги. Витька-Виталька что-то буркнул в ответ, не подняв густых, тёмного цвета, ресниц, и я так и не увидел его синих, почему-то всегда мне напоминавших девичьи глаз. Зато Кимка суетился и засыпал меня вопросами.

Огляделся. Почти половину площади «хаты» занимала печь. Треть — уж точно. Сама хата походила на деревенскую избушку, которую мне удалось увидеть в книжке дореволюционного издания: по стенам — лавки, покрашенные тусклого цвета зелёной краской, стол, как бы продвинутый вглубь, находящийся довольно близко от жерла печи; справа от стола — кровать с множеством, пирамидой, подушек и подушечек. Вот и вся обстановка. Справа же, ближе к торцовой стене, небольшой уголок, задёрнутый пёстрой занавеской. Там, вероятно, хранится посуда. И прислонена в две ступеньки лестница (приступок), ведущая на верх печи, на лежанку.

Ни одного стула или табурета, только лавки по стенам с облупившейся и местами вздувшейся краской.

Судя по всему, семья Воложаниных жила бедно. Да и откуда взяться достатку, если отца нет и неизвестно, где он, жив ли, умер ли, или мается по тюрьмам, — о нём Рыжий никогда никому не заикался, а старший брат, с которым я не был знаком, по слухам, сидит в тюряге. Давно. Никто не знает, за что. Словом, пошёл по стопам отца. А куда устремился Серёга? Тогда я об этом даже не подумал. И вообще такой мысли не возникало.

На какие шиши существует семья Воложаниных, трудно угадать. Может быть, в деревне у них имеются родственники и они помогают им продуктами питания? Но я-то ничего об этом не знаю. Возможно, Серёга взялся за ум и принялся за работу. Ведь мать его нигде не трудится и никаких доходов не получает. Кто её должен кормить? Сын. А о деревенских родственниках — был такой слух. Но лишь слух.

Вероятно и то, что мать Серёги занимается шитьём. Подрабатывает. Слева, в дальнем углу, я сначала не заметил её, красовалась ножная швейная машина «Зингеръ», покрытая старой шалью.

Словом, некая необъяснимая, сильная тревога охватила меня, самого предмета опасности или следов его совершенно не наблюдалось и даже не угадывалось. Тем не менее так и подмывало исчезнуть из этой деревенской хатёнки, особенно когда в завязавшемся разговоре встретился взглядом с такими же рысьими жёлтыми глазами Серёгиной матери. В них светилось что-то хищное. Как и у сына её. Или мне всё это бластилось?[521]

Но путь к отступлению виделся мне напрочь перекрытым. Невозможным представлялось схватить в охапку свою одежду и выскочить на улицу и бежать, бежать домой, чтобы только пятки сверкали. И это была не боязнь — кого мне бояться? Предчувствие.

Подобные, почти панические, предчувствия возникали у меня и раньше, но не столь настойчиво и сильно… Когда Толька Мироедов, Витька Тля-Тля и пацан-дылда по кличке Голыш (может быть, потому что фамилия его была Голышев, но, вероятнее всего, из-за бедности получил прозвище — и летом и зимой ходил в рванье, полуголым) заманили меня, чтобы отлупить и отобрать кольчугу. Я чувствовал опасность, исходящую от них, хоть Толька и лебезил передо мной, улыбался во всю рожу. Мне удалось отбиться от них даже при таком неравенстве сил и даже когда в руках Тольки оказался дрын, который он ухватил за противоположный конец одной рукой и сопротивлялся ногами и свободной рукой.

Ярость овладела мной, тринадцатилетним (если не запамятовал год драки) мальчишкой, и я успевал отвечать на многие удары нападавших. Первым отступил бедолага Голыш — заплакал, вслед за ним отскочил и бросился наутёк к воротам Мироед — ему, кажется, не перепало совсем, потому что он норовил забежать сзади и ударить в спину. А вот Витька получил то, на что я был способен в ярости, — вся морда была в крови. Мне досталось синяков, ссадин и кровоподтеков больше всех, и я долго ходил «разукрашенным». Но дело не в этом. Почему мне удалось угадать задуманную ими расправу, ведь ни один из них о своём замысле не проговорился и виду не подал? Предчувствие. То же я испытал и сейчас, хотя подобного вроде бы не могло случиться. И пренебрёг. Не переборол себя.