Ледоход - [11]

— А фамилия его? — крикнул я Наташе.

— Не знаю фамилии — комсомолец.

…бросился в лодке наперерез, вскочил на льдину и руками вырвал из льдины аммоналовый заряд. И еще рассказала, как тот постовой, Чернышев по фамилии, что первый возвестил начало иван-озерского ледохода, едва не утонул, пробираясь по обочине ледохода к плотине. И про многих из героев было написано в газете «Подмосковный гигант», как про меня.

И еще говорила про то, что в газете была напечатана новая песня про Шат, в тот самый день, как меня ранило:

Вода бурлит, вода кипит,

Прорваться хочет сквозь щиты.

Напрасно! Зорок глаз постов,

И каждый миг отпор готов.

Но мы победили! Ледоход прошел. Навеки нерушимая встала Шатовская наша плотина. Навеки вперед легло на голых мужицких полях озеро. Ну, а во мне-то — ушли ли льды, прошел ли темный ледоход мужицкой моей стихии?

Ребенок, родившись, не сразу становится на ноги. Не сразу встал на ноги я. Дней пять спустя после приказа вышел я из больницы — и прямо к Наташе; велено было долежать три дня, а через три дня на плотину, на новый свой боевой пост помощника прораба. Но я уже не застал там Донецкого: три месяца подряд работал он по двадцать часов в сутки, и его самого свезли в больницу, а на месте его был новый товарищ из парткома. Нам предстояло доделывать, чтоб к будущему году самим поднять уровень до 175 сантиметров и тем разлить озеро еще километров на пять в квадрате.

Целое лето прошло у нас в борьбе с все еще грозившей водой, ибо лед лежал до самого Петрова дня. Но мы возили землю, повышали откосы, укрепляли ряжи, ставили новые ледорезы на место сорванных. За лето плотина поднялась на восемнадцать метров в высоту и на пятьсот тридцать метров в длину, и комиссия из Москвы определила, что Шатовская наша плотина по величине первая в Европе. А зимой, когда сковало реку льдом, стало у меня посвободнее время, пошел я на учебу — начинать с азов, подводить фундамент под нового борца партии и класса: к тому времени меня поставили на самостоятельный участок.

С тех пор прошел год. Весной этого года, уже на твоих глазах, товарищ, снова полезли полчища льдин на плотину. Но крепость была достроена, мы льда не жалели, и ты видел сам, каким организованным отпором встретили мы войска стихии. Лед благополучно прошел через лоток, и даже ледорезы не пострадали. И весь этот прошедший год для меня был как неповторимое, прекрасное утро, какое могу я сравнить с тем утром, что провел в больнице, когда очнулся: я удивлялся жизни, ее могучим, как воды, просторам и тому, что в этих просторах живу. И только одно темное воспоминание ложится на него черным пятном, но такова жизнь! И на солнце ложатся черные пятна. Как ни уговаривал я своих стариков уйти с места и продать свой дом строительству, отец твердил, как гусь, одно, что с дедовского места не сойдет, а если в 1932 году пойдет большая вода, плотины сорвет обязательно. Он намекал мне, что знает, почему большая вода с Иван-озера должна сорвать Шатовские плотины, но я не придал значения его намекам. В начале апреля старик мой скрылся из деревни вместе с отцом и сыном Кулешовыми, и я думаю, что влияние на него имел отец Кулешова, заядлый был чужеспинник, работал подрядчиком не то на Волге, не то на Дону, и раскулачили его года три назад, однако и восстановили. Они пошли искать какие-то чугунные ворота на Иван-озере, какие затворил якобы инженер при Петре Великом, чтобы сбавить на Шате воду. Никаких ворот они, конечно, не нашли, а нащупали в Иван-озере глубокую, саженей в двадцать, впадину, проросшую тиной, из которой хоть и в малом количестве, но и теперь поступают подземные воды, питающие и Дон и Шат. Кто знает, чего хотели они, но отец простудился и умер от воспаления легких. Умирая, он признался мне, что хотели они открыть Петровы чугунные ворота, для того чтобы подземные воды вырвались наружу и разорвали плотину. Кулешовы, отец и сын, подались по Дону на юг. И последним своим словом старик просил меня, чтоб на новом пути я не загордел и не обидел мать. Все слова отца о чугунных воротах я передал инженерам, которые обещали проверить на практике, и в нонешнем году, когда перед Бобриковским комбинатом встала задача поиска новых вод, на Иван-озеро выехала специальная комиссия. А деревню нашу этой весной переселили километра на три, и волны в непогоду бушуют ныне над тем местом, где стояло родимое гнездо. Из ста пятидесяти дворов нашей деревни пошло на выселки дворов двадцать, и больше старики. Молодежь, мои однолетки, ушли на строительство, многие уехали учиться: кто в техникум, кто на рабфак, кто на курсы, а кто еще к ликбезу приступает, — не на всех реках нашего Союза проходит ледоход одновременно.

А мать свою старенькую, конечно, взял я к себе, чтоб хоть на старости лет успокоить трудные ее дни, и она совсем присмирела и от радио, и от электричества, и от тракторов, и от автомобилей, ревущих под самым нашим окном. Она часто смахивает слезу, какой никогда не знала за всю свою жизнь, — слезу радости на нашу с Наташей согласную и кипучую жизнь, и все ждет внучонка, и все боится, что не дождется, но ждать ей, по правде говоря, осталось недолго.