ЛЧК - [3]

Мои размышления прервал Лунц:

— Дайте ваша дуща, — он брезгливо взял коробочку и стал ее простукивать.

«Перкуссия, — подумал я, — душа забьется в угол, и ничего он не услышит…»

Но простукивание удовлетворило ученого:

— Положите дуща во-он туда, — он указал под дерево. Там стоял большой фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков коробочек, также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не надписана…

— Ну, всё? — нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился — все не надписаны… ну и ладно — и положил свою душу в ящик…

Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не спешил сюда.

— Что вы еще хотите? — с некоторым уже раздражением спросил декан.

– Я?.. ничего, вы сами меня вызвали…

Подлинный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с другой стороны к нему склонился мальчик Белов… Я отошел в сторону. Небо осталось расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная, кирпичная, с высокими зубцами…

— Подойдите, — сказал декан. Он протянул мне коробочку, на ней печатными буквами было написано: «Возвращается. Невостребовано адресатом».

— Так быстро?..

— У нас все быстро, — самодовольно сказала свинья, как будто демонстрировала свой лучший трюк.

Ящик стали заколачивать — тук-тук-тук… а я уже был где-то в другом месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура, расположена она была перпендикулярно моему телу… Сознание медленно возвращалось — и я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а передо мной стоит человек:

— Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиета — это тебе пенсия…

Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город осчастливили огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом не стало жителей, разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов хватит на много лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется… Ящик с пакетами притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля бегал по всему дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться неожиданно и совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо посаженными глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы телескопа, с оправой, замотанной шерстяной ниткой… А нос интересный — огромный, распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми сизыми лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная — сплющена в висках, как бывает у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи торчит Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я часто встречался с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А пока он ушел, я встал и вышел на балкон.

Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих местах и многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки. Я заметил несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: «Здесь было двадцать тысяч народу и Институт искусственной крови — гигант, а теперь развалины и десяток стариков… овраги — дна не видно, ползут, вгрызаются в землю, а под нами озеро опустошенное — пропасть под холмом. Вот и кончилась утопия…»

В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне я нашел электроплитку, был чайник, из крана текла вода… котелок, тарелка, что нужно еще? Неплохо бы хлеба… Вместо хлеба я обнаружил пакетик картофельных хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в наступающих сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и леса, смотрел на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток… Хорошо. Есть еще радости, доступные мне… Я вспомнил Колю — бесшумный мужик. Перед уходом он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки смотрели куда-то сквозь меня:

— Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь — р-рыбу!.. наловлю много — и повялю… и для тебя повялю… дай три рубля…

— У меня нет…

— Тогда рубль дай.

— И рубля нет.

— Ну, извини…

— Ничего, ничего…

— Нет, извини, извини… — И он так же бесшумно, как пришел, исчез.

Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все сохранилось, как было раньше. Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее…

У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти — новые, с цветными наклейками, тут же — несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал — щетина была мягкой — отмыты хорошо… В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти… я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике — белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига, воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел… Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым — синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший, — он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех; он по-иному переживал текущее время растрескался, — и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило… Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке… и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные — не понравились… и они лежали с довольно печальным видом… Стоили многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь… и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками — стеклянными с матовым шлифом… И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! а художника все не было…