ЛЧК - [2]

— Вы новый жилец? Не хотите обменяться квартирами?

Почему он не занял ее раньше?.. Ах, да… я вспомнил пульт с лампочками и красную клешню на нем — здесь не было тепла и света, а теперь разрешено жить…

— …такая же, только окнами на реку…

Я не раздумывая пошел за ним. Он толкнул дверь соседней квартиры, вошел, а я задержался на пороге, долго вытирал ноги о старую мешковину… Ну что ж… квартира как квартира, и даже обжитая, и окна смотрят не на мертвые дома, а на простор, в поля и леса…

— Анемподист не будет против, — сказал мой новый знакомый, его звали Крылов. Сухой остроносый старик, на удивление аккуратно одетый, с длинным пробором, разделяющим гладкие, плотно прижатые к голове волосы… серые умные глаза…

Я снял телогрейку, было тепло-тепло, и сел на стул у окна. Он ходил по комнате, понемногу собирал свои вещи, книги и говорил:

— Не-ет, здесь невозможно работать… каждый вечер из подвала какой-то рев… видите ли, они поют песни… И эти коты! Я против варварских методов, но, согласитесь, разумный отлов совершенно необходим…

— А что коты?

— Ну, знаете… заглядывают в окна, смотрят нагло… и ведь вонь какая, инфекция… А вы, простите, кто по профессии?

— Был художник… писатель… из забытых давно.

— Я в некотором роде тоже — историк, пишу историю нашего времени.

— Вам разрешено?

— Выпросил разрешение на год, а они здесь забыли или не поняли… читают еле-еле… А вы?

— Мне запрещено.

— Какая дикость… — Вдруг он подбежал к окну: — Вот полюбуйтесь, на балкон выйти невозможно!

Я ничего не успел заметить, только мелькнула какая-то тень за стеклом.

— Мне коты не помешают.

А он уже говорил о другом:

— …привычный порядок исчез… дело не в разрухе… это шок…

Я очень устал и был растерян, его слова доходили до меня с трудом…

— …двести лет провисели на священном заборе… «у границы тучи ходят хмуро…». Ждали неприятностей извне, а тут свои противоречия…

Наконец я немного пришел в себя и стал смотреть по сторонам. Почему-то трудно дышать… что он там несет?., неурядицы, противоречия… даже с глазу на глаз — привыкли… Первыми я увидел картины, они висели на всех стенах, грубые самодельные рамы в пыли…

— Откуда они?

— А, что?

— Картины эти…

— Не знаю, говорят, здесь жил какой-то художник, давно, то ли уехал, то ли исчез, одним словом, бросил все, а картины никому не нужны — висят… Так вот, что сейчас важней всего? Построить теорию, что-то вроде старой теории катастроф, но на новом основании. Я уверен, этот скачок в пустоту фазовый переход третьего рода…

…Ученый человек, ученый… такие все вам объяснят, хоть небеса разверзнись и просунься оттуда рука…

— …важно, в какую точку истории мы откатились… как вы считаете?

— Не знаю, по-моему, это зависит от людей…

Он, кажется, возражал, говорил о какой-то объективности, а мне было не до него. Из темной рамы, из пыли и теплого сумрака смотрела на меня девочка в красном платье. Лицо у нее бледное, печальное, что-то ей надо было сказать… Она прижимала к груди черного кота, а кот не сомневался в жизни, смотрел на всех свысока, желтые глаза светились… Какая теплая пыль у нее под ногами… такая бывает в южных городах. Я всю жизнь любил эти города за свет, за тепло. Вот наберусь сил — может, найду себе дом среди теплых песков, рядом с южным морем…

Я встал и выглянул на балкон. Там стояло кресло, обычное кресло, обитое материей, потерявшей цвет. На сиденье клочья шерсти, черной с коричневым отливом, и много белых — седых волос…

Крылов позвал меня, он собрал наконец вещи, я помог ему перебраться, вернулся, с облегчением снял ботинки, лег, накрылся рваным, но теплым одеялом, которое он оставил мне, — и остался один. Кровать мягко опустилась и обхватила меня с боков. Совсем как в детстве, на раскладушке — безопасно и тепло… Вот и вернулся. Никто не узнает меня, слишком много времени прошло. Девочка эта совсем взрослая, живет далеко, а кот… кот давно умер, они ведь столько не живут… Отсюда был виден угол оконной рамы и кусочек выцветшего, синего с белилами неба. Злоупотребляем белилами. Что поделаешь — север… А небо становилось все светлей, и на нем отчетливо проступил зубчатый след. Шов на коже… такой хорошенький ровный шовчик. Медичка сказала: «О, как зажило!» Это в первый раз, потом заживало не так. Нет, это не шов, а молния, и небо — не небо вовсе, а голубоватый ситец, как на том кресле, на балконе, которое я помнил с детства. Молния бесшумно расползлась, из прорези вылезла большая рука, поросшая рыжим волосом, согнула корявый палец, и вежливый хрипловатый голос сказал:

— Ну, ты, иди-ка сюда… нет, подойди, падла…

Это уж точно мне. Вставать или не вставать? Сил нет, а не встанешь все равно поведут. Я с трудом вылез из мягкой люльки, всунул ноги в растоптанные ботинки. Шнурки?.. Зачем, наверное, идти недалеко…

— И душу, душу свою возьми, — сказал тот же голос. На столике лежала коробочка из-под рисовального угля, обтянутая резинкой. Там была душа, я взял ее и вышел.

Идти было недалеко. У парадного стол, накрытый зеленой тканью, за ним сидели двое. В большом кожаном кресле расположился декан Лунц, старик с лицом ученой свиньи, которая в молодости освоила несколько трюков и возомнила себя человеком. Слева от ученого на подлокотнике сидел тоненький белокурый мальчик, наш комсомольский вождь студент Белов. А, вот и Белов здесь. Толстая лапа декана поглаживала бедро студента. Ого, этого за ними я не знал… А за креслом стоял Подлинный, парторг факультета, человек с лицом боксера и улыбкой сводника. Он даже декана несколько смущал и после очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице, советник знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки… С деканом и парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик знаменитого Лотмана, как же так?..