ДАН МАРКОВИЧ
Что было, то было...
Содержание
Ничего не надо
Васильевна
Пусть умрет
Идиот
На своих местах
Дай спокой
Отверженный
Посмотрим
Нож
Откуда я?...
Повышение
За билетом
Будьте уверены
Прогресс налицо
Еще не зима
Мерзость
Как жить?...
Хочу сказать
Всяк сверчок...
Старая история
Толстый и Тонкий
Договор
Ничего не надо
Иногда я стучусь к нему - и слышу - он дома, что-то спешно передвигает и гасит свет. Потом напряженный срывающийся голос: "Кто там?.." Я отвечаю, дверь приоткрывается - он стоит в темной передней, в телогрейке и зимней шапке, горло замотано обрывками шарфа. "Это вы... сейчас выйду" - и дверь закрывается. Я остаюсь на лестничной площадке... Он жив - хорошо. Домой к себе он никого не впускает, стыдится нищеты, и опасается, - мало ли что может случиться. Не знаю, верит ли он, что могут еще придти и увести его, как было, но этот страх с ним всегда.
Он выходит быстро, тщательно запирает дверь. На улице напоминает "идите слева". После побоев он оглох на правое ухо. С виду еще крепкий старик, широкие плечи, большие корявые руки, но внутри все разбито и изношено. У него нельзя спрашивать - как дела? - это его бесит. Никаких дел у него нет и быть не может. Он существует - вот и все дела... "Когда за мной закрылась дверь, тогда, я сразу понял, что моя жизнь кончилась..." Тогда он был нацелен на вершины науки... глаза его, светлые, с крохотными зрачками, смотрят по-прежнему с беспощадной зоркостью, но теперь он видит только конец...
- Что самое страшное там было - не голод, не боль, и даже не постоянный холод, от которого можно сойти с ума... нет, не это, а ошеломляющее открытие, что твоя жизнь, бесценное сокровище, центр мира этого - не стоит ни черта, что это просто навоз, который втопчут в землю... И все, что есть в мире прекрасного, и что я так любил -наука, искусство, разум человека, все - только одежды, скрывающие суть этой идеи простой-простой... Чем дальше живу, тем в большем ужасе нахожусь. Что движет этим миром, людьми, историей - ничего не понимаю, ничего... Вижу только - я жив еще и не хочу умирать. Может, поеду к теплому морю, буду сидеть на берегу, греться на солнце и слушать волны... и ничего больше мне не надо...
Васильевна
В нашем подъезде несколько стариков, но этот самый симпатичный. Он где-то еще работает и ездит на велосипеде. Иногда он возвращается домой пешком - это значит, что он пьян. Он идет пока может и почти не шатается, но если упадет, то уже сам не встанет. Ему нужно дерево или забор, чтобы опереться и встать. Однажды я нашел его недалеко от дома, в снегу, и притащил на пятый этаж. Дверь открыла его жена, Васильевна, и сказала: "Зачем же вы его принесли, пусть там бы и лежал..." Васильевна в три раза толще своего мужа, маленького и тощего, и забраться на пятый этаж ей трудно. Может быть, поэтому я ее раньше не видел. Все-таки я оставил ей старика и поспешил к себе.
Когда он идет сам, то снизу еще начинает уговаривать ее: "Васильевна, не сердись, я иду... Васильевна..." Он никогда не ругается и всем прохожим говорит: "Я - ничего, я домой иду ..." Он отдыхает на ступеньке и идет снова... Иногда он почему-то поворачивает назад, вниз, а потом снова поднимается. Скорей всего, он боится Васильевну, знает, что не пустит она его в дверь. И у двери он ведет себя тихо, уговаривает ее открыть, но все бесполезно, и он устраивается спать на площадке. Скоро он храпит на все пять этажей... "Я старик, уставший от жизни, - он говорит о себе, - я мирный старик..." Мне жаль его. Васильевна - дура, столько лет живет с ним, могла бы и впустить в дверь, не исправит же она его. Много лет он ходит по лестнице и уговаривает: "Васильевна, я - ничего, я домой иду..." И идет, и идет...
Однажды он меня поразил. Я с трудом узнал его -пришел на концерт для ветеранов, в костюме, при галстуке, и Васильевна, конечно, рядом. В антракте, я слышал, он говорит ей: "Дай рубль, я в буфет пойду..." - а она молчит. "Дай рубль, дура..." - а она как шкаф. Он плюнул и ушел. Вечером он был уже хорош, галстук снял, и говорит:
"Я - старый солдат... я - мирный старик..."
Он весь из морщин и жил, и лицо темное и узкое. Ему за семьдесят...
Пусть умрет
В четыре года он плакал, когда узнал, что умрет: "Не хочу!" Его вытащили из-под телеги и сказали, что это будет нескоро, но он плакал и плакал. Он босиком бегал в деревенскую школу, и грязь намерзала на его ногах. Он голодал и учился, и стал ученым. Я видел его старые тетради - в них планы на тридцать лет вперед, крупным размашистым почерком, и он предвидел два больших открытия. В нем было столько силы... казалось, ничто не может его остановить. Иногда он читал газеты и смеялся: "Враги народа какая ерунда!" Как-то он шел домой с приятелем Сашей. Они говорили о врагах народа, о шпионах, о газетах, а через неделю моего знакомого арестовали. Ему показали донос, написанный знакомым почерком - "он знает о существовании тайного общества..." Через полгода его вывели из одиночки и привели в комнату, полупустую, в ней сидели люди в пальто, как будто только что приехали, и что-то обсуждали. Один, лысоватый, взглянул на него, откопал бумажку, прочел - десять лет, и снова они о чем-то говорили, а его увели... Он выжил, а потом пятнадцать лет добивался: "Пустите в науку ...", а его не пускали. Он скитался по провинции, копал землю, подметал улицы, и читал, читал... Он искал журналы со статьями, подписанными знакомой фамилией. А Саша ушел далеко. На своем пути он смахнул в сторону еще нескольких, стал автором книг, академиком, большим человеком. И вот дьявол - он ведь был талантлив, он думал быстро и точно, и тут же - грабил, брал все, что мог...
