Лавина - [47]

Что-то и впрямь с погодой несусветное. Конечно, в один котел валят что ни попади, но и то сказать, причин для всяческого беспокойства хоть отбавляй. Бураны, заморозки, наводнения совершенно не ко времени, засуха, какие-то нелепые, нелогичные выпады природы.

Неисповедимый российский обычай — выискивать разные несообразности, будто только в осуждении обретается подлинное единство. Паша Кокарекин, благодаря своей журналистской прыти понахватавший того-сего, не скупясь, подкидывает случаи. Послушать их обоих, так и вовсе на ладан дышит наш земной шарик, не сегодня завтра окажемся погребенными под горами мусора и ядовитых отходов. Ультрафиолет, химия, эрозия, коррозия…

Воронов объясняет эти разговоры влиянием на психику затянувшегося ожидания в условиях высокогорья и плохой погоды. Вероятно, можно было бы высчитать любопытные зависимости. Известно, что количество тяжелых заболеваний резко возрастает в такие дни.

— Умер великий Пан, покровитель стад и природы! — восклицает, хороня все иллюзии, Паша Кокарекин.

— Обычные межведомственные перепалки, — охлаждает его Воронов. — Между прочим, легенда о гибели Пана неверна. (Следует вывести Сергея из сосредоточенности на негативном.) Плутарх передал ошибочную версию известного происшествия. Суть в том, что Фамуз, кормчий корабля, плывшего мимо острова, неправильно понял плач и крики. «Фамуз хо панмегас тефнеке». «Фамуз всевеликий умер» — вот что это было, а он понял, как обращение к нему. «Фамуз! Пан великий умер». Случайное совпадение имени бога с именем кормчего-египтянина. Так что жив ваш козлоногий Пан и, будем надеяться, здоров. Хотя он действительно не вечен. Тот же Плутарх утверждает, что Пан рожден от Гермеса и смертной женщины Пенелопы.

— Откуда ты все это взял? — не упустил случая несколько подольститься к начальству Жора Бардошин. — Ты что, греческий изучаешь?

— Да. Меня издавна привлекает культура и история Древней Эллады. Никогда уже потом не повторившаяся гармония духа и плоти. — И, словно устыдившись собственной высокопарности, с головой в спальный мешок. Затих, надо полагать, действительно в объятиях Морфея.

Скучно без дела. Спать бы, отсыпаться за прошлое и на будущее. Паша мается, то закроет глаза, то откроет. Записной соня Бардошин, прямо как подменили его. Бывало, чуть минута выдастся, уж где-нибудь прикорнул. Нынче куда там. Таращится, усами шевелит, губу свою почесывает. А то вот еще рюкзаком занялся: перебирает что-то, перекладывает. Из внутреннего кармана извлек пластиковый пакет с документами.

— Ты чего документы-то? — Паша спрашивает. — Здесь гаишников нету, за нарушение правил Воронов и с документами шею намылит.

— Забыл вынуть. Как вернулся из Одессы, сплошной цейтнот.

— Еще бы! Стенгазета! — совершенно невинно восхищается Паша. — Заголовки никого не мог найти написать, если бы не ты, плюнул бы и отстукал на машинке. Высший класс заголовочки изобразил. Я и не знал, что ты заправский каллиграф. А Фрося? Фросю в полон взял… — И словно бы с удивлением подверстывает: — Как тебя хватает?

Бардошин о своих победах предпочитает не распространяться. Раскрыл паспорт, разглядывает фотографию.

— Посмотри, без усов лучше? В позапрошлом году снимался.

Павел Ревмирович берет из Жориных рук паспорт, поднимает повыше, так виднее, рассматривает:

— Вполне пристойный вид, я бы сказал. Однако усы мужчину украшают. — Протянул паспорт, раскрытый на фотографии, Сергею: — Полюбуйся на нашего удальца в безусом варианте. А с губой ты все ж таки темнишь. Никогда не поверю, чтоб такой ловкий мужчина, акробат, скалолаз и прочее, опять же непьющий вроде бы, и поскользнулся на какой-то лестнице, да так, что зубы проволокой стянули, на губе швы. Рассказывай кому еще.

Сергей нехотя подставил руку. Паша опустил паспорт — и мимо. Куда-то между спальных мешков скользнул. Сергей шарил, шарил, что же делать, привстал и нашел. Какой-то листок выпал из паспорта. Сергей посмотрел внимательнее — авиабилет. Машинально пробежал глазами. Адлер — Минводы синими чернилами выведено, и фамилия Жорина. Не веря себе, чувствуя лишь, как внутри словно оборвалось, сказал:

— Ты, оказывается, в Адлере успел побывать. Когда ты успел?

Бардошин молчит. Кажется, целую вечность. Наконец откуда-то издали доносится его голос:

— Был. Заезжал. Или, точнее, залетал. Покупаться в Черном моречке, как Пашка тут распространялся, захотелось.

Воронов с головою в спальном мешке. Паша впился расширенными глазами в Сергея. Сергей читает и перечитывает фамилию, номер рейса, число, цифры какие-то и не может поднять взгляд на Бардошина.

— Будут еще какие вопросы? — с усмешкой говорит Бардошин. — Или я могу получить свой паспорт обратно?

— Да, конечно, — не сразу отвечает Сергей. По-прежнему не поднимая глаз, чтобы не выдать боль, ненависть, брезгливое отвращение, передает паспорт с вложенным в него авиабилетом.

* * *

Долгий, нескончаемый день. Вчетвером в маленькой палатке. Отрезанные бурей ото всего света. Злоба, ревность, отвращение клокочут, буйствуют, переплетаясь с ударами бури, вторя им и подхватывая, перенимая их неистовство, беспощадную хватку, их ярость и азарт. Пусть рухнет все кругом. Пусть буря, пусть землетрясение, пусть адский ураган сметут эти скалы, эти горы, обрушат их в бездну, сотрут все живое, всю подлость и предательство… Пусть гром, пусть молния испепелят… превратят в песок, в грязь… Горы! Горы! Прекрасные, великие и чистые горы!..