Лавина - [46]

Павлу Ревмировичу все мерещился в Жориковых выкидонцах как бы даже срыв какой, постигший в недавнее время. Вывести его на чистую воду хотелось, и страшно. Все-таки не утерпел Павел Ревмирович, напустив максимум наивности, брякнул:

— Чего ради тогда бросил тренировки и умотал в Одессу?

— Надо же быть в курсе, — огрызнулся Бардошин. — Кое-что по моей теме предполагалось.

Воронов из своего спального мешка:

— Скажи спасибо Сергею, если не его заступничество, взяли бы другого вместо тебя.

— То есть почему Сергею? Сергей просил? — удивился Жора и в свою очередь, хоть и знал уже кое-что: — Кого же это, интересно, прочили вместо меня?

— Неважно кого. Не из нашего лагеря. Михал Михалыч сватал. Сергей ни в какую.

— Ты скажи! Я еще с ним цацкался, — возмутился Бардошин.

— Ты о ком? — не понял Воронов.

— У Жорика с Нахалычем контакт был. — Павел Ревмирович принялся комментировать Жорино возмущение. — Когда актировали, представителем общественности числился, подписывал подряд, что ни попадя.

— Что значит «ни попадя»? Ты знай край, да не заговаривайся, — озлился Жора. — Попадя! Что надо, то и подписывал.

— Склад весной сгорел. Одеяла, постельное белье. В Нальчике потом на базаре этими одеялами торговали.

— Я-то тут при чем? Нужны мне твои одеяла! Что я, в каждой дырявой простыне обязан разбираться?

Павел Ревмирович, ох уж этот Павел Ревмирович, слушал и что-то обмозговывал, подгоняя осколочки, заполняя недостающее хитроумными домыслами так, чтобы непременно составилась искомая картинка. Детальки одна к одной, одна подле другой, поддерживая, оттеняя и дополняя, заиграли, завопили… И словно выплюнул свое неуместное, едва ли не роковое сравнение:

— Биология для тебя как чужая жена, никаких забот, сплошные развлечения!.. — Спохватившись, быстрым голосом про жаргон одесский, который разве что в воспоминаниях да анекдотах сохранился, про Дерибасовскую, про лихих босоногих пацанят, а там… Бывает, на скальном гребне сорвется твой напарник по веревке — прыгай, не размышляя, по другую сторону, пусть отвес, пусть карниз снежный, — так и Паша.

— Я вот что вам скажу, — зазвенел с отчаяния его голос. — Хотим мы того или не хотим, но мы участвуем так или иначе во всем, что происходит. Во всяком деле, плохом или хорошем. И когда молчим, отгораживаемся безразличием — это тоже наше участие, кто-то от этого становится слабее, а чье-то зло крепчает. Мы живем на нашей земле, населенной нашими родственниками и детьми, которые еще не родились…

Острота этой искренности заставляла почувствовать… Стоп! Далее напрашиваются вереницы правильных и даже красивых слов и выражений, настолько основательно заклишированных поколениями ловких говорунов, — да тот же, Павел Ревмирович, хоть и сам, случается, грешит в этом плане, вчера, когда сеанс радиосвязи был, разыграл с Бардошиным спектакль на означенную тему, так что оставим спасительное многоточие. Помимо прочего, чем меньше комментариев авторских, тем лучше, считает Павел Ревмирович. Ему и карты в руки, пусть кричит в полное свое удовольствие.

— Если мы замечаем сор в нашем доме, мы должны взять в руки веник и вымести! Нет ни у кого человеческого права отвернуться, меня, мол, не касается, не в моем углу. Вот это я и хотел сказать, кошки-мышки, а там понимайте, как знаете.

— Ай, да Пашка Кошки-Мышки, какую речу закатил, — восхитился Бардошин. — Вот кому на собраниях выступать, народы к светлому будущему подталкивать.

— На собрании он такое не скажет. — Понимая, что Пашу несколько занесло, Сергей обратился к привычному жанру незлобивого дружеского подшучивания. — Заклюют. Я уж не говорю про «неродившихся детей». Ты каких же имел в виду?

— Ладно тебе, придира! — обрадовался Паша. И вовсе весело, ко всем сразу: — С вами ни о чем серьезном нельзя.

* * *

Ветер переменился и теперь задувает сбоку, и, кажется, куда яростнее, чем прежде. Полотнища палатки, хоть и подтягивали некоторое время назад, а все выгибаются пузырем, хлопают; капли конденсата, сорвавшись, обдают лицо. Временами под особенно сильными ударами ветра палатка ходуном ходит. Здесь стена все-таки защищает, что же на гребне либо на самой стене, не хочется и думать. Спасибо Воронову, не расслабился вчера, не поддался на уговоры ночевать где придется. Разве только камней покрупнее, закрепить как следует расчалки, не нашлось. Хорошо, пару крючьев забили, нынче никакие трещины не найти, занесло.

Сергей нет-нет приоткроет полотнище: что снаружи? Снаружи молоко, гор как не было. Стена — несколько метров еще разглядеть можно, выше все тонет в сером, наполненном несущимся снегом месиве. После утренней грозы раз-другой вроде бы светлее становилось, редела облачная пелена вверху, да только едва успели обрадоваться, как снова заволокло.

Ждать у моря погоды, говорят, невеселое занятие. А вот так, в крохотной палатке, где ни повернуться толком, ни встать, да еще ветер воет, стонет, наваливается, того гляди унесет… Знать бы — ну, сутки, двое суток еще. Хоть какая-то определенность. Разучились верить приметам, а они есть. Вчера звезды при начале ночи блистали, переливались, как и вправду на прощанье хотели восхитить и порадовать мир земной, а едва зашло солнце, ветер начался… И вот лежат, разговоры все какие-то напряженные, и когда кончится это сидение, вернее, лежащие, и прекратится ли вообще?