Лавина - [49]

…Интонации, вернее, отсутствие их, поражавшее поначалу при разговоре с Семеновым, — от него впервые услышал, он рассказал. Хрипловатый такой, вялый голос, никак эмоционально не окрашен, и потому, что ни говорит, кажется заурядным, лишенным значения; а тогда разошелся… На базаре в Сухуми встретились прошлый год после гор. Вечный начспас, о нем говорили, скольких на своих плечах вниз спустил, сколько трупов вытащил. Долговязый, тощий, насчет поесть вроде нашего Кокарекина. Ходили, помнится, по рядам — фруктов, винограда! Пробовали вино, в Москву думал привезти, Семенов тоже чачей на зиму запасался; у того четверть стакана, у другого, захмелели оба. Семенова и повело, разоткровенничался, расклокотался: никак не удавалось ему, да, труп обнаружить (место указанное вдоль и поперек излазил), зимний еще, зимой человек погиб, а по убеждению Семенова — убит был. Так прямо он тогда и сказал. Двое, их было, вдвоем ходили. Тот, другой, спустившись, плел басни, будто видел, как камень угодил в висок (шли почему-то без веревки, на головах ушанки). А вернулся без ледоруба. Но дело не в его россказнях, дело в том, что не было патологоанатомической экспертизы. Семенов не мог труп отыскать. Еще жена погибшего понаплела разных разностей. И вот тип тот («Как, однако, устроена память! Случившееся до того противно его душе, что и фамилию не запомнил») мало того, что на свободе, сюда в горы приехал, просился в нашу группу, и Михал Михалыч за него ходатайствовал. Каково! Вершина, на которой трагедия произошла, отлично должна просматриваться отсюда, с гребня, после стены. Снег валил все лето, но и солнце…

«Возможность нужна, — заторопился Сергей. — Вчера на скалах: нечто вроде желоба вверху, крупа снежная, ветром сдувало, и сыпалась, Жора как раз под струйкой этой снежной застрял, ни взад, ни вперед, я еще подумал — да нет, зачем, из опасения за него подумал: если камень пойдет — Жоре некуда деться. А он все стоял, на плечи, рюкзак сыпало, головой потряхивал, отдувался…»

И вдруг, как сам под снежным этим душем очутился:

«Что со мной, о чем я? С ума я сошел! Суть даже не в уликах, суть — невозможно выдержать: убийца. Ну, когда нападают… Но хладнокровно выбрав момент?.. Да там и камней никаких нет, — пытался Сергей стряхнуть наваждение. — Какие камни на стене? Абсурд. Морок с начала и до конца».

Но вместо облегчения, вместо хотя бы признака свободы от ужасных своих намерений навалилась безысходность: дальше жить так не может.

«Ввел его в свой дом. Расхвалил. Ввел в круг таких людей, как Воронов, как Лепорский. Совершенно иной уровень мышления. Воронов — ладно, хотя взгляды, как бы помягче выразиться, несколько не от нашего уже времени; но Слава Лепорский… Нынешнюю его заминку взять — разве не показатель, разве не доказательство! Сотворил что-то хитрое, далеко ведущее в генной инженерии, сейчас же его в головной институт, кучу помощников, оборудование, какое и во сне не приснится, а ему раздумалось тему эту двигать, сколько ни уламывали — ни в какую, занялся бройлерными цыплятами. Последствия подобной партизанщины не заставили себя долго ждать. Из головного института, естественно, попросили, с академией сорвалось, а уж было налажено, обратно в родные пенаты — место занято, и пошел Славик в Тимирязевку студиозусов к экзаменам натаскивать.

Впрочем, Жора заявил, что сие лишь доказывает, что с хорошеньким «приветом» Слава Лепорский. Плевал он на Славку и его онёры. Другое Жору интересует.

Видел прекрасно его ухаживания за Региной, а все равно мысли допустить не мог, что он, что она…

Неправда. Мысль эта, подозрение угнездились чуть ли не сразу. Да только кого чувствуешь потенциальным врагом — тем и восхищаешься. Нелепая гордость, боязнь выказать свои сомнения, свой страх… Игра в прятки с судьбой? Или жалкая надежда, что не проявивший своей подлинной сути противник ответит той же монетой?

Что философствовать, — не в состоянии ни с чем примириться и остановиться окончательно ни на чем не в состоянии, сказал он себе. — Не хватает еще колочения в грудь и патетических восклицаний. — И с сильнейшим отчаянием: — Оторваться от связки Воронова надо! Если бы наши рюкзаки остались у них, а мы налегке… Воронов скажет, вытягивать каждой двойке свои рюкзаки. Уговорить, если так. Бардошину лишь бы скорее, скорее. Стена — предмет его вожделений, пища зазнайству».

Лихорадочное, кружащее голову возбуждение, и все выстраивается почти без натяжек, кажется логичным, правильным. Всякая головоломка — ключ рядом.

«Оторваться, непременно как можно дальше оторваться от связки Воронова, — твердит Сергей. — Чем-нибудь их задержать. На худой конец — идем на разведку: набьем крючья, веревку навесим. Там, потом… Главное — оторваться. И чтобы Воронов не перетасовал связки.

Павел Ревмирович, Паша может все испортить, — закрадывается опасение. — Он многое знает. Может быть, больше, чем я думаю. Может быть, он и раньше знал, что Бардошин ни в какой Одессе не был. Распирает его прямо-таки. И он что-то подозревает. Догадывается относительно моих планов. Пытается помешать. Постой, их же не было, планов… Какие планы? — останавливает он себя. И через минуту: — А может, как-нибудь само? Камнепад? Снежный карниз… Такой ветер мощнейшие карнизы наметет. Лавина!.. Лавины, похоже, охотятся за Жорой Бардошиным». На тренировочном восхождении, едва он прошел со своей командой, трещина по снегу побежала, глухой, тяжкий всхлип раздался, словно гора охнула, и склон, который они только что месили, поехал. Клубясь, грохоча, набирая скорость, захватывая целые поля вокруг, превращая их в крутящийся снежный вихрь, заставляя содрогаться, кажется, сами горы, полетела лавина. И еще было, и тоже только-только он прошел. А в прошлом сезоне прихватила его мокрая, самая коварная. Но ребята успели, вырвали Жору. Лавины охотятся за ним. Каким-то десятым чувством Жора догадывается, и неохотно, с опаской идет по снегу.