Лавина - [42]

— Ну что ты! Александр Борисович и вино — две вещи несовместимые. — И решил не вуалировать: — Склонность к формализму.

— О, как интересно. Проведу с ним беседу о пагубных последствиях формалистических тенденций в искусстве балета. Нас еще в училище основательно пичкали. Конспект вела.

— Очхор. Уверен, тотчас исправится. Есть, правда, еще изъянчик. — И старательно законфузился: — Не знаю право, как и сказать. Ладно уж, мы с тобой отныне союзники, никаких утаек. (Чтобы сама за него взялась, сама проявила бы активность.) Есть мнение, что — девственник. Я сомневаюсь, но «полна чудес природа».

Последним сообщением привел Ваву в совершенный восторг. Даже руками всплеснула. В предвкушении, надо полагать, предстоящих развлечений.

Так обстояли Жорины делишки перед отъездом в горы. И в горах поначалу как нельзя лучше. Быстренько вошел в форму. Сделал несколько занятных восхождений тренировки ради. В каждом какая-нибудь своя чертовщинка. То достаточно сложный скальный участок (хотя можно и обойти); то ледопадик с сюрпризами, от которых, бывали случаи, кое-кому не поздоровилось; а то симпатичненький бергшрунд и снежная стеночка в двадцать метров. В общем было на чем себя показать, натянуть носы честной компании.

И буквально за неделю до выхода на всеми правдами и неправдами отвоеванную и теперь уже окончательно отписанную в их полное владение Скэл-Тау Жора Бардошин изнемог. Тут еще Сергей, растопша несчастный, по два раза на дню за письмами вниз шастал. Жорик, таясь, высматривал и страшился прочесть на его лице… Что он искал и чего страшился, и сам толком не знал. Ну что такое муж? Ревновать к мужу смешно, по мнению Жорика, тем более к такому, как Сергей, и поди же. Регина в Кисловодске покуда, Вава к ней туда обещалась приехать, чтобы потом вместе в Гагру. Если по прямой, Кисловодск рукой подать. На зачетное восхождение участников водили, пустейший пичок, в кроссовках можно было, так за долами, за туманами угадывались разные Ессентуки, Пятигорски и… Кисловодск. И Сергей — о, черт! — Сергей, когда наверху жевали традиционные яблоки, Сергей весь в ту сторону подался и про яблоки забыл…

В общем, не утерпел Жора. На его счастье или несчастье, как раз симпозиум по близкой специальности в Одессе. Упросил, уластил высокое начальство в лице Михаила Михайловича и Воронова и дернул. Честно заехал наперед в эту самую Одессу-маму, потерся между ученым людом, встретил вовсе не кстати рыжего паршивца из Казанского университета, еле отделался от него, альпинизмом, видите ли, заболел; какой-то докладец трухлявый прослушал, хоть убей, ничего в голову не шло; вечером снова в аэропорт, билетов ни на один рейс, да только, когда такой напор, находятся и билеты, и утречком самой ранней ранью очутился в Адлере, Как раз день их приезда, день, которым начинались путевки.

* * *

Завывания ветра нарастают. Потом становятся тише, глохнут. Пропадают вовсе. Внезапно рядом всхлипы и свист, оханье, стоны. Щемяще-тоскливые, томительно-властные. Дернулась палатка. Опять. Будто злой шутник — дерг, дерг за расчалки. Подождет, как там внутри, пробирает? И снова дерг, дерг…

Перестал вроде? Да. С затухающим улюлюканьем понесся прочь. И вот уже, слабый за расстоянием, слышится на разные голоса посвист.

Сергей лежал и старался не думать, гнал мысли о предательстве и чутьем чуял, как приближается беда. Знание, которого не искал, лезло, словно холод, изо всех щелей.

«Постой, постой… Ничего же толком не известно, — сопротивлялся он, страшась того одуряющего чувства безразличия к жене и ко всему, чем жил до сих пор, чувства не только опустошающего, хуже — разъедает душу, оставляя после себя пустыню, на которой не в состоянии пробиться живой росток, — оно кружило близко, подступало, парализуя волю, мышление, когда одно правит — а пропади оно все пропадом, не хочу. Так случилось с кандидатской, случалось и раньше. — Паша по свойственной ему горячности навообразил… (Пытался Сергей обмануть себя и не мог.) Но еще в Москве Бардошин вел себя непозволительным образом. Не хотел замечать за ним и замечал. Не хотел подозрениями унизить Регину, и все-таки… Его отъезд в Одессу… Скоропалительный, нервный. Официальное приглашение, о котором трубил всем и каждому, но не показал даже Воронову».

Гадко, унизительно, бестолково было на душе. Но еще гаже — копаться и выискивать несообразности и несоответствия.

— Да, погодка… — Голос Паши Кокарекина.

Сергей сдвинул «молнию» на спальном мешке, душно и тесно ему, свитер еще зачем-то поддел.

— Ветер ночью к перемене погоды, — сказал как мог безмятежнее Сергей.

Снова отдаленные всхлипы и посвист ветра. То глуше, то сильнее, значительнее. Резче… И пропадают.

Дыхание. Не частое и не такое, как у спящих. Сергей вслушивается.

— А что ветер? Подумаешь! — запоздало и еще оттого с особой кичливой небрежностью заявил Жора Бардошин.

Отодвигая ревность, отвращение, глухую; парализующую неприязнь, заставляя себя произносить обычные, ни к чему не обязывающие слова (заставляя себя, заставляя), как будто все в порядке, самом что ни на есть полном и бесспорном, а если и имеется некоторая напряженность, все равно они здесь все свои и, по расхожему выражению того же Бардошина, когда там, внизу, в лагере, столь успешно, апеллировал к высокому начальству в лице Михал Михалыча, — жизнь готовы положить друг за друга! — таким именно чуть неспокойным, чуть-чуть не всерьез (разве только на самую крохотную малость не всерьез) тоном Сергей Невраев говорит: