Лавина - [22]

Михаил Михайлович паузу выдержал, слышно было — воздуху набрал в свои поместительные легкие и начал: «Ударное восхождение! Доверили вашей группе, а сколько желающих? Да предложи я…» Воронов наушники сдвинул. Павел Ревмирович тотчас:

— Брезгуешь лишний раз послушать правильные речи или децибелы не по нраву?

«…Чем мы ответим на почин бригады хлеборобов Ивана Тысячного?.. — гремел Михал Михалыч. Воронов опять наушники в сторону. Подождал, подождал, послушал. — …Обязались не оставить ни единой стенки или там скалы, чтобы, значить, никаких «белых пятен» и прочих пятнышек на карте вверенного нам микрорайона. А ты лично, товарищ руководитель группы Воронов, твои какие будут обязательства? Ты знаешь, что приближается славная годовщина основания нашего альпинистского лагеря? С какими достижениями ты подходишь к знаменательному для нас дню?»

Будь кто иной на месте Воронова да не имей он привычки к столь энергичным напутствиям, глядишь, и кинулся б прямо сейчас, на ночь глядя, на треклятую стену, будь она хоть из чугуна. Какие же нервы надо иметь, какое самообладание, чтобы, поблагодарив за деловой разговор, как ни в чем не бывало перевести своим подопечным:

— Желает нам боевого духа и высокого спортивного мастерства.

Ели горячую гречневую кашу, заправленную тушенкой, вволю пили сладкий чай с шиповниковым сиропом и медовыми коржиками; наслаждались отдыхом после долгой, утомительной и желанной работы, чувствуя, как усталость и сытость теплыми волнами разливаются по телу. Нелады, рвущиеся наружу подозрения и запрет — не выдать ни словом, ни взглядом, и оттого клокотанье по пустякам — как не было ничего этого. Одна цель привела сюда этих таких несхожих между собою людей и не то чтобы объединила, но исподволь правила ими.

В палатке тепло, уютно, горит свеча, незлобивые подтрунивания и словесные потасовки просто так, от переполненности. «Может, и впрямь виной недавнего напряжения лишь неизвестность да голодный желудок», — пытался Сергей утвердить в себе некий статус благополучия и порядка. Откинувшись спиной на рюкзак, слушал вполслуха залихватские истории, перебирал события нынешнего вечера.

Как Воронов влет учинил чересчур разошедшемуся в критических выпадах Павлу Ревмировичу; следом Жору Бардошина в пух и прах расчихвостил. Еще бы, отправился с рюкзаком за снегом на ту сторону гребня, ни слова никому не сказав, и пропал. Не слышно его и не видно. Воронов выдержал характер, дождался, когда вернется путешественник, и задал жару. Обычно сдержанный, следящий за каждым своим словом, как же, наставник студенчества, тут рассвирепел… Или аукнулся радиоразговор с начлагерем и не в своей тарелке?

Еще чего, Воронов — и не в своей тарелке! Воронов образец выдержки, эталон всего самого-самого… Верный товарищ, далеко заглядывающий вперед руководитель. Вообще разумник высшего класса.

И всегда был разумником, вспоминает Сергей. В школе, в студенческие годы; на разных факультетах учились, а сколько времени вместе: еще года три назад всякое зимнее воскресенье в Крылатском, в Шуклове — уж если не пуд соли, так ненамного меньше вдвоем-то уплели. Кто, так сказать, в авангарде, в основном составе, в правлении, в ученом совете?.. Не первый, не тот, что ради высокой страсти жизни своей не пожалеет и которого чуть что — к ответу, а то и в лоб обухом, нет, зачем же, на шажок позади: шажок всего, и вполне достаточно, дабы в случае непредусмотренного поворота событий успеть сделать необходимый маневр. Не тут ли объяснение его терпимости, даже некоторой симпатии к Михаилу Михайловичу, не в этой ли роднящей особенности?

Только вот женщины — ноль внимания женщины на Воронова. Было, правда… Нечто малопонятное, маловразумительное. Поначалу как-то делился. Сетовал: а если не любовь с ее стороны?.. Не романировал прежде, по изящному выражению Регины, и втемяшило, чтобы непременно любовь и, конечно, с большой буквы. «Любовь, любить велящая любимым»! А какая она, что за зверь такой, разве что одно искусство, которое тихо игнорирует, подсказать может. Потом и вовсе ни слова. Вдруг Регина, растерянно улыбаясь: а Саша-то наш жениться собрался! Его же аспирантка, потрясающе талантливая, с его слов, но со странностями. Про странности Регина сама заключила. «Ты только представь, — рассказывала она, — полчаса просидели в кафе-мороженом: мне нельзя, и я все же съела два шарика, она — один. Худа как смертный грех и все время улыбалась. Здрасте и до свидания — только от нее и слышала. Но улыбка!.. Мы улыбаемся на сцене, но ей-то чего ради роль играть? И какую? Или не по душе, что сестра ее жениха артистка? Синий чулок, вот кто она. Да ты ее должен был видеть, в горы эти ваши ездила…»

Кончилось, впрочем, ничем. А там через некоторое время ее не стало, и Воронов замкнулся окончательно. Павел Ревмирович — уж эта его журналистская прыть! — вызнал массу животрепещущих подробностей, пытался просветить Сергея. Самое занятное — в школе одной, не совсем обычной, учились, только она помладше. Но то, о чем Воронов молчал, узнавать из вторых рук претило. Каждый имеет право на тайну, ответил он не в меру шустрому Кокарекину, зачем лезть в чужую душу.