Лавина - [16]

Воронов тоже нацелил свои диоптрии на стену и ни звука. Свет невыносим, Воронов сморщился, и крупные, очень белые, как снег в складках камня, зубы выглядывают наружу — правильный, прочный, не поддающийся никакой напасти, не разъедаемый никакими переживаниями Воронов. И Павел Ревмирович (оба в стандартных серо-зеленых штормовках), Паша Кошки-Мышки зовут его в альплагере за частую эту присказку, однако последнее время все больше по имени-отчеству величают, хоть и самый молодой и озорной, и, пожалуй, несдержанный. Начлагеря ввел в обиход столь неординарное обращение. Разведал, что Кокарекин к журналистике имеет отношение, и сразу с подчеркнутым уважением и приветом: «Как вам здесь у нас нравится, дорогой Павел Ревмирович? Не будет ли каких пожеланий с вашей стороны, Павел Ревмирович?» И другие вслед, но, конечно, совсем с другой интонацией. А Паше и горя мало, хотите так, хотите этак, сделайте одолжение.

Что-то на нервах нынче Павел Ревмирович. Впрочем, все нынче на нервах. Первый день, не впряглись покуда как следует. А так, что же, совершенный порядок. Погода — не сглазить бы. А уж красотища кругом!..

Золотистые скалы. Ни пятнышка зелени или лишайника не оживляет их. Но нет жестокой бесчувственности камня в этих скалах под жарким солнцем. Голубые пятна снега в тени. Горячий блеск фирна. Воздух — океан воздуха. И синее-пресинее безмерной глубины небо. Все весело, мажорно…

Но так на солнце. Стена же…

Воронов размышлял. Злая выходка с Сергеем… Конечно, любые нелады обостряются во время восхождения. Хотя по идее нечему особенно обостряться. Было, расспрашивал Регину. Или с тех пор нечто произошло? Непонятно.

— Пошли, — сказал Воронов. И, словно советуя, предложил к совершенному удовольствию Жоры Бардошина: — Пожалуй, неплохо бы Жоре первому идти. Так сказать, возглавить нашу четверку. Ты как, Сережа?

ГЛАВА 4

Солнце печет, в штормовке как в шубе: расстегнуть, сбросить ее совсем хочется. Натруженные мышцы ноют. Плечи, грудь будто чужие. Но мало-помалу все приходит в норму. Плечи перестают поддаваться грузу. Ноги разошлись, шагают как надо. И мысли только о восхождении.

Где потруднее, движутся попеременно, охраняя один другого. Перебрасываясь словом, двумя. Нужными. Не до болтовни. На легких участках идут одновременно. Лишняя веревка смотана и перекинута через плечо. Передний ощупывает ледорубом подозрительные места. Не быстро идут, зато почти без остановок.

Мощный снежный карниз висит над северной стеной. Метров на пятнадцать выдается, а то и больше. Как только и на чем держится? Крикни, кажется, и вся неверная громада рухнет. Так вот не сообразишь, где что, ступишь на карниз… А идти надо. Миновать его нельзя.

Двойки связались. Первым двинулся Воронов. Он спустился немного, чтобы быть наверняка на гребне, и, поочередно вбивая носки ботинок в плотный, почти не отмякший на жарком солнце снег, опираясь на ледоруб, начал траверсировать крутизну. Веревка с мягким шуршанием змеилась за ним. Воронов прошел с десяток метров, что позволяло рассчитывать на надежность страховки, сильным ударом вогнал глубоко в снег ледоруб, обернул вокруг древка веревку, приготовился охранять. Не спеша все, основательно, как надо.

След в след прошли за ним остальные нехитрое, но рискованное место.

Дальше предполагали встретить скалы, и кошки не надели поэтому — чего там надевать да снимать. Но скалы будто отодвинулись. Невиданно узкий и длинный, обледенелый гребень впереди. Хочешь не хочешь, пришлось подвязывать кошки.

Странное это было хождение. Осторожно ступаешь левой ногой по одной стороне ледяного ножа, правой по другой, деликатно орудуешь ледорубом и привороженно следишь за товарищем впереди — весь собранная в комок решимость: сорвется если, кинуться самому по другую сторону гребня, спасая его, спасти себя. Нервы, слух, зрение — все, что связывает с окружающим миром, напряжено до предела, и до предела натянута незримая нить, крепче веревки соединяющая двух людей, — чувство, ощущение друг друга. Идешь как по буму, только там в метре, в двух земля, здесь же за отсвечивающим зеленью, отполированным ветром и солнцем лезвием ледяного ножа — глубина. Она не гипнотизирует боязнью, не тянет в себя. Она несоизмерима с привычным глазу. К тому же так сжато-стремительно летит время, столь многое требует внимания, что Сергей уже не думает о своих переживаниях.

Вышли под скалы. Сняли кошки, уложили. Ногам сразу легче. Воронов сверился с кроками. Все правильно, здесь следует ночевать. А светлого времени еще порядочно, часа три с гаком.

Жора лужицу нашел, присосался, пьет.

— Смотри, лопнешь! — шлепнул его сзади Павел Ревмирович.

— Лишнюю нагрузку сердцу даешь, — на свой лад прокомментировал Воронов.

— Ничего-о! — отирая подбородок и разглаживая усы, возразил Жора. — Рванем по скалам, выпарится.

Паша Кокарекин, Сергей и, конечно, Воронов пить не стали. А пить хотелось, влаги потеряли достаточно.

Жора, словно поддразнивая их, развязал грудную обвязку, стянул через голову свою роскошную штормовку, ковбойку и плескал на себя водой, весело отфыркиваясь.

— Что ты делаешь? — раздался истошный вскрик Павла Ревмировича.