Лавина - [14]

— Ты не смеешь! — наконец не вытерпела она. — Кто ты сам-то? Кто о тебе слышал? Реку замусорили, скажите пожалуйста, событие! Без тебя разберутся. Лучше бы о доме подумал, сколько нам ютиться в одной комнатушке? От матери твоей житья нет, так и вынюхивает, с кем я да куда пошла. Небось закидала письмами…

После он лежал на диване. Она спала. Наверное, он и впрямь безнадежно заблудился, отстал, смотрит со своей колокольни. Вспомнил, как спешил в Москву, часы считал, и вот поссорились. Он виноват, его дурацкая несдержанность.

Полегче, попроще, с юморком, как теперь принято. Вон Паша, плохо ему, хорошо, а все хвост морковкой. Тебе делают пакость — ты улыбаешься; высмеивают — смеешься заодно со всеми. Не должно быть себя особенного, ни на кого не похожего. Конфликтующего. Что-то наперекор всем и вся отстаивающего, отрицающего… И будет отменно хорошо, рассуждал он с горькой укоризной. Она танцовщица, она модница, легкомысленна, окружает себя людьми, глубоко несимпатичными ему… Все равно она над ним хозяйка. Вот он лежит сейчас и тоскует по ней. А дождь льет и льет теперь уже за окнами его московской комнаты. Он лежит и, слушая ее дыхание, ждет бесконечно далекого утра, и его упрямое, бессонное сердце не может смириться.

Зима минула, считанные недели только и виделись. Он осторожничал, старался уходить от рискованных тем. Характер не переделаешь, опять же профессия, профессиональные особенности. «Балет — это образ жизни», — втолковывал ему Воронов. Конкуренция жесточайшая, с очаровательной улыбкой иголку в сердце всаживают. Уже не говоря, что, если не целиком, полностью не отдаваться своему искусству, быстрехонько окажется лишней. Она и старается. К тому же способности, честолюбие. И Воронов рассказал, сколько было слез, чуть ли не умирать собралась, когда не прошла в Большой. Поначалу все как нельзя лучше — и конкурс и отношение. Но вакансий мало, кто-то, что-то — и приняли другую. Каково юной душе смириться! Тут Воронов как раз кому-то пособил при поступлении в институт. А из неудачи кузины тайны не делал. И презент: «Зачислили. Условно». Следует отдать справедливость, дальше все сама. Талантом, настойчивостью бог не обидел.

Новый виток: в толпешнике не танцует, сделали солисткой. Куда больше приходится заниматься. Раньше нет-нет и пропустит утренний класс; последнее время, даже если не выспалась, зевает, в половине десятого сумку через плечо и из дому. Еще поездки за границу, будь они неладны…

…Счистили просоленный зимний лед на московских улицах, подошло время всерьез к альпинистскому сезону готовиться, к задуманному восхождению. Воронов «со товарищи» частенько собирались у них, фильмы прокручивали любительские, обсуждали разные разности. Ей развлечение. Терпеть не может оставаться одна. Тут Жора Бардошин зачастил…

Оглянешься, вся наша жизнь в расставаньях, обидах и нечастой пронзительной радости, раздумывал Сергей, словно новая, еще более долгая разлука угрожала ему. Слишком многое происходит, когда далеко друг от друга. Да, верно, исчезают, как не было их, мелкие нелады, пустяшные ссоры, прощается и то, чего не сумели одолеть в свое время; но не уходят, не забываются, занозами саднят холодность, стремление продемонстрировать характер в те считанные минуты перед посадкой ли в самолет, на вокзале перед отходом поезда, когда, фальшиво и растерянно бодрясь, ждешь взмаха руки, улыбки, и нет их, ни улыбки, ни взгляда.

Прощайтесь на пороге вашего дома и не оглядывайтесь, не смотрите вслед, не подгоняйте потом время, не стройте иллюзорных планов и не ждите, не надейтесь ни в коем случае, что после изнурительной разлуки судьба ниспошлет вознаграждение.

Любите весело, шутя. Как, наверное, чудесно и необременительно, какую тьму радостей должно приносить, если следовать великолепному этому правилу, и, конечно же, никаких огорчений. Да только, увы, от себя не убежишь, свою натуру не так-то просто перекрутить. Что же касается нашего героя и его переживаний, а точнее невзгод, которые он прямо-таки с изощренным мастерством, словно бы специально выискивает на свою голову, — ничего не остается, как следовать вплотную за ним, браня его и осуждая, и, может быть, иной раз и сочувствуя.

Воронов с Жорой и Павлом Ревмировичем обсуждали стену. Мирно, без подтруниваний и издевок и без излишних преувеличений. Покуда еще неблизко до нее, в косом скользящем свете солнца каждая выбоинка как на ладони, а глазу не за что уцепиться. Ни расщелин, ни уступов, ни полочек, ни сколько-нибудь заметных трещин — монолит.

Фотографии, которыми располагали, были нехороши. То есть все мило и красиво: фигуры их предшественников на первом плане, позы, атрибуты снаряжения — все выразительно и картинно. Но стена лишь фон, на других снимках и вовсе не в фокусе, либо залита прямым солнечным светом и непонятна; а то, как полчаса назад, в глухой, непроглядной тени.

Жора нащелкал и телевиком, и широкоугольником, с фигурами и без. «Будет что показать, чем похвастать», — радовался он.

«Будет, будет, — соглашался Воронов. — Небольшое предварительное условие следует соблюсти: одолеть ее. Благополучно. Задачка-то по плечу?»