Лавина - [13]

Вся гордость поднялась в нем, неукротимая, горькая, обрекавшая его на одиночество, на молчание, которому он еще пытался не поддаться. (Хорошо, мама пяти минут не просидела за столом, ушла. Старательно прятал от нее любые нелады. Но удавалось ли? Во всяком случае, делала вид, что ничего не замечает. Когда же при ней разгоралась ссора — тотчас вставала на защиту Регины, и как же благодарен был ей за это.)

— Я делаю святое дело! — не оправдывался, не объяснял он, но клеймил жестким и в то же время несчастным голосом. — Сотни проб, замеры, экспресс-анализы, практически все сам, лаборант никудышный, никогда столько не работал, зато собрал материал, доказательства. Самое главное — встретил человека умного, отдающего отчет в том, к чему мы можем прийти…

Она пыталась что-то сказать, но его несло:

— Конечно, в понимании подобных любителей шика моя работа ничто. Денег шальных не дает, престижем не пахнет. Конечно, дурак, кто верит во что-то, кроме фирменных джинсов… И какой апломб! — билось и прорывалось ревнивое его возмущение. — «Виталий отдыхал на Золотых песках», «Виталий привез диски с записями…», — уже стыдясь своих обвинений, понимая, что легко может быть обвинен в закостенелом ретроградстве, тем не менее выплескивал он. — Бескостные немужские руки, шкиперская бородка…

— О да, разумеется, — тотчас воспользовалась она его неуверенностью. — Кто носит бороду — дурной человек. Абсолютно бесспорный признак. — И как бы между прочим, тем снисходительным тоном, который приводил его в неистовство: — Если хочешь знать, Виталий умница, у него блестящее будущее. Диплом МАИ, два языка, теперь заканчивает экономический.

«Виталий умница! Виталий заканчивает экономический!» — раскачивалось в сознании, и било, било, и тупо, надсадно отдавалось в висках. Что теперь? Уйти? Уехать куда глаза глядят? Наверное, это был бы выход для нее, может быть, и для него тоже. Но он так торопился в Москву, домой; мечтал покрасоваться проделанной работой, целую речь едва ли не впервые в жизни готовился произнести; наконец, так ждал встречи с нею, с таким изнуряющим нетерпением жаждал ощутить прелесть ее тела…

— На что же существует этот Виталий? По виду никак не скажешь, что студент! — с резкой, издевательской интонацией кидал он. Обидой было наполнено его существо. Обидой и недоумением еще и потому, что позволяет себе недостойные эти вопросы.

— Не беспокойся, у тебя денег не попросит, — роняла она. — А вот ты мог бы, если бы оказался посообразительнее, обратиться к нему и не с такой просьбой.

— Нет уж, уволь. Как-нибудь просуществуем. — Он заметно сник. Обвинения в адрес Виталия жгли его.

— Вот оно, твое безразличие и беззаботность! — не утерпела она.

Он решил промолчать.

— У Виталия немалые возможности, — она хотела заставить раскаяться в каждом его слове и в то же время… Да мало ли что она хотела еще, но прежде всего: пусть спустится на землю и поймет, кто есть кто. — Было бы желание, помог бы тебе найти получше поприще…

— О чем ты? Что ты говоришь? Я оставил микробиологию, потому что считаю наиважнейшим…

— «Я считаю!» — передразнила она. — Что ты теперь? Мне совестно признаваться, когда спрашивают, кто мой муж. Лесник не лесник, объездчик лесной? Свое дело бросил, в чужие лезешь.

Из какого-то упрямого, гордого сопротивления, под которым задыхалась, и билась, и рвалась наружу неумирающая надежда, вернулся к своим нападкам:

— Итальянский вермут, шоколад… Он принес? Как же удается ему так роскошествовать?

До чего соскучился и истосковался! Последние дни только и думал, и воображал, как встретятся, как все будет. Улыбнется той своей, дарующей радость и счастье улыбкой, и жизнь снова полна, и он ручной и послушный, вспоминал он, уже уверенный в ее смирении, в желании прекратить глупейшую перебранку. И останавливал себя. Нельзя, чтобы ее логика торжествовала. Не логика… Какая к шутам логика! Чужие, чужие мысли, чужие взгляды!..

— Боже, до чего ты наивен! Сколько тебе лет, а ведешь себя… — снисходительно говорила Регина и останавливалась, словно раздумывая, продолжать ли. — Отец Виталия занимает крупный пост. Во Внешторге. Кадры! Ты понимаешь, что это значит? Если я попрошу Виталия… Я уже кое-что узнала. Биологи им нужны. Не совсем то, что ты, но слегка переквалифицироваться нетрудно. Виталий все сделает. Он очень, очень добрый. Помогает своей бывшей жене.

— Алименты? — наугад сказал Сергей.

— Хотя б и алименты. Мог бы уклониться, что со студента возьмешь. Он же сейчас студент. Вообще, вопрос совсем в другом. Виталий стремится к высокому положению. В отличие от тебя. Накапливает багаж. Диплом экономиста к тому, который у него есть, — и широкая дорога открыта. Уж он бы не бросил кандидатскую неизвестно почему…

— Эгоист и сноб твой Виталий! Надутый сноб с наманикюренными ногтями! — взорвался Сергей. Как она умеет вставить о самом болезненном, самом непереносимом. — Жалею, что не спустил с лестницы, стоило бы!.. — И дальше чего-чего только не наговорил. Ставит в пример людей, не вызывающих не то что симпатии, но в высокой степени олицетворяющих то самое, от чего бежал. И при чем тут жертва? Никакой жертвы, во всяком случае преднамеренной, он не приносит. И не требует ни от кого. Он хочет засыпать с чувством, если угодно, исполненного долга. Никакая это не декларация, казенные фразы он сам ненавидит, что же делать, раз четкие, емкие определения выхолощены и затасканы донельзя. И опять в том же ключе, понимая, что лишь сильнее отвратит ее от себя, и не в состоянии сдержаться. Всем нутром предчувствуя, что будет жалеть, будет искать примирения, и расходясь больше, жарче, словно подстегиваемый возмущением и ревностью, в которой нипочем не признался бы и себе, и, пожалуй, уже с отчаянием выкрикивал ужасные свои прописи.