Ласточкин хвост - [40]

От грохнувшего по стойке кулака медсестра тихо вскрикнула. Но дверь уже захлопнулась за ДМБ-шником, впустив порыв ледяного воздуха. Свирепая волна рванулась вперёд, переворачивая утлые лодочки на своём пути. Неужели никто в этом клятом мире не мог объяснить ему, что происходит на самом деле?!

— Не кричи только, ладно? — Тейн поднял на него осоловелый от лекарства взгляд. — Наверху батя спит — разбудишь, — он слегка подвинулся, чтобы Никлас сел рядом. — А ему волноваться нельзя, сердце…

— Дурак ты, салага… Храбрый, но дурак.

Объяснять, что до третьего этажа он не докричится при всём желании, не стал. Волна схлынула быстро, как и накатила. Только привычно потянулась рука к карману с папиросами.

— Чего дурак-то сразу? — тот сделал попытку оскорбиться. Заведомо провальную. К тому же, к ним по коридору уже спешил врач, освобождая Никласа от необходимости ответа.

«Того, что спасать бросился. Спасатель хренов», — в висках по-прежнему пульсировала боль, но он был благодарен салаге, несмотря на все ворчания. Порой такие дураки спасают больше жизней, чем те, кто шевелит мозгами.

Ему ли не знать.

V

— Слушаю, — после стона гудков трубку наконец сняли.

Никлас растерялся. Отчего-то возможность услышать мужской голос по ту сторону провода он даже не рассматривал.

— Мне бы Энесс, — он кашлянул, опёршись о дверной косяк в прихожей Фойвеля.

К соседу они с Тейном заглянули на обратном пути, чем привели его горластую жёнушку в ярость ввиду позднего времени и состояния гостей. Которое она «справедливо» расценила как алкогольное опьянение, и прямо сейчас из-за неплотно затворённой кухонной двери доносились крики и грохот.

Впрочем, шум не помешал Тейну задремать на стуле у двери — в неловкой позе свесивши голову на грудь. Минуты хватило. А ведь его ещё до дома тащить: то, что салага останется на ночь, даже не обсуждалось. Решилось молчаливым согласием обоих, пока ехали домой. Задерживаться в госпитале дольше положенного никому не хотелось.

— Боюсь, она ещё не вернулась, — голос был молодым. Жених? Или муж? Да какая, собственно, разница. — А кто спрашивает? Ей что-нибудь передать?

— Не стоит. Перезвоню завтра, — он повесил трубку.

Телефон в Департаменте и вовсе молчал. Рабочий день давно закончился, и, очевидно, в следственном отделе не осталось ни души. В экстренную службу звонить бесполезно, а других номеров на бумажке Моритса не нашлось.

Трубка жалобно звякнула. Из кухни раздался звук битого стекла, за которым последовал миг удивлённой тишины.

— Поднимайся, салага, надо сматывать удочки, пока не поздно, — подхватив того под мышки, он ногой распахнул дверь.

— Нет, ты только глянь! Вандализм чистой воды! Так нализались, что едва на ногах стоят, а нам из-за этих алкашей ещё и дверь менять! — мефрау Фойвель уже возвышалась на пороге, уперев руки в крутые бока. — Чтоб их духу тут больше не было, слышишь?!

Мокрая тряпка прилетела в спину с громким шлепком, и Никлас выругался. Спорить с безумной мазелью в его планы не входило — лучше уж убраться подобру-поздорову, а потом как-нибудь занести Фойвелю бутылку в качестве извинения. Клятые бабы, всё-то любят усложнять…

Остаток ссоры заглушил начавшийся дождь, и до крыльца они добрались еле как — то и дело оскальзываясь в темноте. Ботинки, истекающие липкой жижей, бросили у порога. Свет зажгли в дальней комнате — чтобы не будить старушку Ван Линден.

Тейн, не раздеваясь, доплёлся до тахты. Пробурчал что-то невнятное и затих.

— И тебе доброй ночи, салага.

Прикрыв за ним дверь, Никлас остался в полутёмной кухне один. Поставил греться чайник и вспомнил о том, что не ел с самого утра. Головная боль поутихла, и только навязчивая мысль крутилась, как заведённый механизм. В своём сознании он уже поднимался по ступеням здания Департамента. А меж тем — оставалось ещё несколько долгих часов до рассвета.

…Молоко в горшке вскипает быстро. Потянувшись за ухватом, он слышит за спиной шаги отца. Тяжёлые и медленные, они перемежаются стуком палки, заменяющей костыль. Скрипит табурет и прогибается под весом половица, когда тот опускается за стол.

— Как она? — осторожно, стараясь не расплескать, Никлас достаёт посудину. Горячее дыхание печи опаляет кожу, но с тех пор как он вернулся домой, тепла не бывает много. Будто холод Волчьего бора и сырость земли въелись в самые кости.

— Уснула.

Первый стакан браги отец выпивает залпом. Затем сидит, подолгу глядя на огонь, и лишь когда остаются тлеющие угли, отправляется спать. А поутру их будит надрывный кашель. И плач Рине, которой нельзя больше видеться с матерью.

Резиновая соска выскальзывает из рук, и Никлас подбирает её, принимаясь мыть заново.

Каким же он был глупцом, когда думал, что худшее осталось позади. Провалявшись несколько недель в полевом госпитале, он встретил там новость о подписании мирного договора между Эринхастом и Дармуном, что означало окончание войны. Вот только беды не остались позади: они коварно поджидали в собственном доме. И самая горькая из них заключалась в бессилии. Никлас ничем не мог помочь матери, от которой отказался деревенский фельдшер. Везти же её в город в декабрьскую стужу означало только подстегнуть болезнь. Кто знал, сколько она ещё протянет?..