Лапти сталинизма - [79]

. Житель Верховажского сельсовета Вельского района Г. И. Матов доказывал, что в силу «мести, злобы и личных счетов несправедливо обложен твердым заданием»[502]. Разумеется, в каждом подобном случае справедливость крестьяне трактовали в свою пользу, однако все же в подобного рода аргументации чувствуется отсылка к представлению о равноправии всех жителей деревни перед лицом власти. По-видимому, в еще более конфликтной форме этот мотив звучал, как ссылка на правду. В частности, на этот аргумент ссылались в своих жалобах раскулаченные крестьяне. Жители деревни Турово Вологодского района в письме к И. В. Сталину рассказывали о бесчинствах местных активистов «великого перелома», доказывали, что их письмо — «чистейшая и не опровержимая правда»[503]. В другом подобном обращении крестьяне Холмогорского района писали о том, что ждут «то время, когда действительно будет существовать революционная правда»[504]. Апелляцию к ценности правды можно встретить и в письмах колхозников. Так, сталинская ударница А. И. Задорина, поссорившись с руководителем местной партийной ячейки, писала в своем письме секретарю Севкрайкома ВКП(б) Д. А. Конторину: «Я борюсь за правду кто бы не был коммунист или рядовой»[505]. В. П. Шабаков из колхоза им. Димитрова, конфликтовавший с председателем и другими руководителями колхоза, рассказывая о ситуации, в которой оказался, писал: «Выходит, так что “Правда ходит в лаптях, а кривда в лакированных сапогах”»[506]. Во всех указанных случаях отсылка к правде звучит как аргумент против откровенной несправедливости, творимой людьми, облеченными властью, особое положение которых позволяет не только совершить неэтичный, с точки зрения крестьян, поступок, но и благодаря своему статусу скрыть следы своего деяния. Таким образом, категория правды в воззрениях крестьян, по сути, предполагала более чувствительное отношение к справедливости.

Упоминание других ценностей в политическом дискурсе крестьянства встречается значительно реже. Из свобод крестьян Русского Севера в 1930-е годы похоже волновали только свобода торговли и «свобода развития», то есть, по сути, только свобода хозяйственной деятельности[507]. Общие отсылки к закону и законности обычно не предполагали чего-то большего, нежели соответствия действий местных представителей власти довольно аморфно понимаемой и порой превратно трактуемой (опять же в свою пользу) государственной политике[508]. Упоминания о порядке связаны прежде всего с проблемой бесхозяйственности в колхозах. О социализме и коммунизме в 1930-е годы крестьяне Севера говорили, по всей видимости, редко, используя эти понятия главным образом как риторический прием в своих обращениях в органы власти. Последнее вряд ли можно объяснить только политической неразвитостью крестьян. Московская исследовательница Т. П. Миронова, изучавшая общественное сознание российского крестьянства в 1920-е годы, отмечала, что тема построения социализма являлась вопросом, широко обсуждаемым жителями села в период нэпа, однако к концу десятилетия крестьяне, похоже, разочаровались в идее светлого социалистического будущего. «В 1929 г. уже никто [на селе. — Н. К.] не обсуждал каким будет социализм, письма крестьян в основном отражали недовольство советской властью, неверие и неприятие социализма», — писала в своей диссертации Т. П. Миронова[509]. Это неверие точно выразил житель Усть-Кубинского района И. А. Лапин, критиковавший в 1936 году советских пропагандистов: «…вводят в заблуждение колхозников. Колхозники и без них понимают, что до социализма далеко, а о коммунизме и думать нечего»[510]. Действительно, реальные условия колхозной жизни плохо соотносились с образами рая на земле, которые рисовала советская пропаганда. Политические ценности крестьян Русского Севера в целом не выходили из рамок норм, обусловленных специфическими чертами крестьянской идентичности, были своего рода вторичными продуктами крестьянского мышления по отношению к ценностям земли, труда, равноправия, являвшихся главными доминантами общественного сознания сельских жителей. В 1930-е годы крестьянин продолжал осознавать себя человеком, далеким от большой политики, прибегающим к ее идейному инструментарию лишь по мере практической потребности, упрощая при этом его многообразие до ограниченного набора доступных своему пониманию идиологем.

Тем не менее определенные изменения в плане понимания жителем села своего места в политическом мире, пусть даже и не такие существенные, как в сфере социальной идентичности, все же происходили. И связаны они были прежде всего с усилением степени интеграции индивида и власти в процессе различного рода коммуникативных практик, а также деятельности новых социальных институтов (в частности, колхозов), в свою очередь, также предоставляющих индивиду определенный набор подобных практик. Поскольку мы рассмотрели ряд конкретных ситуаций подобной коммуникации во второй главе книги, то здесь не будем подробно рассматривать частные аспекты идейно-политического взаимодействия власти и крестьянства, а попытаемся обрисовать общую линию эволюции жителя села, как политического субъекта в 1930-е годы.