Ланселот - [37]

— Геноцида. А как же, если вся раса задействована.

Когда Янос ищет нужное слово, его взгляд проходит сквозь меня и блуждает по темным углам. Я тоже начинаю чувствовать себя актером.

— И батрак колеблется между этими двумя началами — жизнью и смертью. А девушка ведет его к жизни через эротику. Она его Беатриче.

Меня жутко раздражало то, что помимо собственной воли я хотел, чтобы Джекоби обратил на меня внимание, — Боже ты мой, зачем? из-за Марго? — поэтому я поймал себя на том, что стараюсь выдумать что-нибудь столь же впечатляющее, как «кинематографическая семиотика». Однако когда его взгляд проскочил мимо меня, сквозь меня в пятый раз, я плюнул и решил удовлетворить собственное любопытство. Поэтому я спросил его:

— А что вы думаете по поводу сцены с шерифом и дочерью черного батрака?

— А? — Джекоби развернулся, словно пытаясь определить, откуда идет этот незнакомый голос. — Кажется, я не очень вас понял… Что там неясного? — Могу поклясться, он даже не вспомнил, как меня зовут.

— Ну, с одной стороны он расист, а с другой — несет в себе эротическое начало, таким образом соединяет в себе обращенность к смерти и направленность на продолжение жизни. То, что он вступает с ней в половые отношения, причем такие, которые иначе как насилием назвать нельзя, это к чему его приводит — его, такого полуплохого, полухорошего? Так сказать, обнуляет, что ли? Как плюс на минус?

Молчание. Джекоби и Мерлин смотрят друг на друга. Марго сидит между ними, залившись краской. Ей что, за меня стыдно?

Джекоби вздыхает, качает головой. Мерлин берется объяснить.

— Вы ведь согласитесь, Ланс, что существует такая вещь, как сексистский потребительский эротизм, который несет зло не меньшее, чем изнасилование?

— Нет. Этого я не понимаю.

Снова молчание. Все отводят глаза. Словно на белоснежной скатерти между нами выросла куча говна, причем я и наложил ее.

— Дорогой, неужели ты не понимаешь, — покраснев, говорит Марго и тянется через стол взять меня за руку, — что шериф осуществляет сексистский акт агрессии и обращается с чернокожей девушкой как с сексуальным объектом.

— Понимаю. — Я смотрю на Эллиса Бьюэлла, который передает тушеного лангуста. Мы встречаемся глазами. Но его глаза полуприкрыты и ничего не выражают.

+++

После ужина я, как всегда, иду к Тексу и Сиобан. Они на третьем этаже в библиотеке, где мой отец хранил романтическую английскую поэзию, книги по истории южных штатов и про Роберта Ли (Роберт Ли был его кумиром — он любил его не меньше, чем католики любят Святого Франциска.[69] Если бы Юг был католическим, здесь давно бы уже основали орден Святого Роберта Ли — аскетичный военизированный христианский орден вроде монастыря Мон-Сен-Мишель — черт, а ведь я не уверен, может, такой уже существует). Здесь же стояли книги по истории Луизианы, истории округа Фелисьен, по истории англиканской церкви, а также романы Уэверли,[70] «Жан Кристоф»,[71] тут же Сент-Экзюпери,[72] «В одиночестве» адмирала Бэрда,[73] «Наука жизни» Уэллса[74] и «Жизнь Джеймса Боуи» — странное собрание, в котором мне так и не удалось найти общий принцип отбора, если не считать сентиментальной склонности к необычайному и удивительному — к необычайным приключениям смельчаков-одиночек и необычайной жизни гениев, к необычайной способности Герберта Уэллса любить жизнь во всех ее проявлениях и к еще более необычайной славе поражения в войне, которая сама становится все необычайнее, подергиваясь патиной времени, так что Роберт Ли вместе с Армией Северной Виргинии, видимо, представлялся ему фигурой не менее легендарной и мифической, чем король Артур с рыцарями «Круглого стола». Думаешь, ему просто было окрестить меня Ланселотом? Второе имя, Эндрюс, он прицепил, чтобы получить разрешение церкви, но чего он хотел в действительности и от чего был бесконечно далек, так это чтоб самому быть древним вымышленным бузотером и распутником, да еще и католиком к тому же, Ланселотом Озерным, сыном короля Бана Бенвикского, рыцарем «Круглого стола» и одним из тех двоих — уж этого он точно не мог вынести, — кому довелось увидеть Святой Грааль (вторым был ты, Парсифаль); но необычайнее всех необычайностей были эти его любимые англиканские церквушки, такие чистые и непорочные, — как они только выросли на этой жестокой и порочной земле в окружении кровожадных индейцев, суеверных католиков и сладкоречивых баптистов!

Сиобан выглядела расстроенной и раздраженной. Миленькая худенькая блондинка (!), чью прелесть портил лишь слегка туманный взор и постоянно надутый вид.

Текс воображал, что он ей как подружка, что она не может ужиться с матерью, а он спасает ее от влияния черножопых. На самом же деле он постоянно дергал ее, и ей было бы гораздо лучше с черножопыми. Своей слащавой назойливостью он подменял внимание и заботу, так что его пародия на любовь не могла ее обмануть. Поэтому казалось, будто он нарочно старается вывести ее из себя.

Она подбежала обнять и поцеловать меня. Я обнял и тоже поцеловал ее, ощутив тонкие хрупкие косточки под ее по-взрослому длинным нейлоновым пеньюаром. Она прижалась ко мне как-то слишком сильно, от напряжения у нее даже задрожали руки, однако туманный взгляд голубых глаз так и остался рассеянным. Научилась у Текса пародировать чувства. Они смотрели мультфильмы. «Тебе нравится этот олененочек?» — несколько раз бездумно нараспев повторил Текс, пытаясь дотянуться до Сиобан. Ему тоже нравилось ощущать ее тонкие косточки. В свои семь лет она была столь же сексуальна, что и ее мать, разве только выражалось это чуть-чуть туманно, приглушенно, словно Сиобан забыла что-то, но вот-вот вспомнит. Она умела выразительно надувать губки, хотя глаза при этом оставались, как у куклы. Любила демонстрировать тело: задрав подол, садилась и обхватывала руками колени, выставляя напоказ свой маленький пирожок.